Что снится детям беслана
Вещие знаки беды
Как объяснить, что очень многие бесланские семьи в ночь на 1 сентября чувствовали необъяснимую тревогу и никак не могли уснуть, другие проваливались в тяжелый сон со странными снами и видениями, которые у осетин однозначно трактуются как предсказание больших несчастий. Вот что, к примеру, рассказывала мне школьный методист Эмма Кусова, в дом которой определила нас на постой руководитель территориального управления народного образования Зарема Бургалова:
Очень многие бесланчане рассказывали о своих странных снах именно в ночь на 1 сентября. Эти яркие, образные и страшные видения как-то странно точно укладывались в «сюжет» страшной драмы.
Тонкие, восприимчивые люди чувствовали не только в Беслане. Вот признание депутата Госдумы России Оксаны Дмитриевой: «Накануне 1 сентября и трагедии в Беслане у меня было очень дурное предчувствие. Даже было желание отменить торжественные линейки у себя в Петербурге».
В обычае у осетин хоронить погибших незамужних молодых девушек в свадебных платьях.
Жутковатые сны снились накануне трагедии детям, которые помнили их на утро и испуганно рассказывали о них взрослым. Родная тетя погибшей девочки, плача у гроба, вспоминает сон, который рассказала ей, собираясь в школу, племянница. Девочке, живущей с отцом и мачехой, вдруг впервые приснилась умершая мама, которая сказала ей: «Теперь ты будешь только со мной, родная, я тебя заберу к себе. «
А другой школьнице приснился умерший отец: он стоял в дверях и грозно приказывал: «Никуда не уходи из дома, я тебе сказал: никуда не уходи. «
И доселе в осетинских семьях существует строгая семейная иерархия: даже взрослые дети, пока остаются под родительским кровом, подчиняются отцам и старшим в семье мужчинам беспрекословно. Приказ умершего отца, так явственно явившегося к ней во сне, на девочку произвел неизгладимое впечатление, ослушаться его она не посмела и 1 сентября, к которому так радостно готовилась, в школу не пошла.
Мне рассказали реальную историю о мальчишке, которого словно какая-то сила не пускала в школу: не дойдя нескольких метров до школьного двора, где ребятня уже строилась в каре торжественной линейки, парень (подчеркнули: не гуленый мальчишка, не хулиган) бросился опрометью прочь. Боясь взбучки от матери, полдня где-то прятался, а родня сходила по нему с ума. И как же сходили с ума от радости близкие, когда под вечер пацан боязливо перед ними появился, даже не зная, что произошло в школе!
Между тем эксперты не устают подчеркивать необъяснимую закономерность, повсеместно проявляющую себя практически во всех чрезвычайных происшествиях: число людей неожиданно, в последний момент, меняющих свои планы ехать, лететь или плыть на транспорте, которому суждено погибнуть в результате нежданной катастрофы, значительно больше, чем это фиксирует статистика на рейсах обычных. Что за интуиция, какое подсознание или ангел-хранитель уводит от гибели именно этих людей, а порой и не единожды (такие случаи задокументированы)?!
В провидческие сны бесланчан я готова поверить почти без колебаний хотя бы потому, что по большей части многие его жители рассказывали о них до известий о страшных последствиях безумного теракта, а следовательно, свои рассказы «корректировать» не могли. Но сон 15-летней девятиклассницы Оксаны (фамилия редакции известна) из осетинского села Заманкул, о котором лично мне стало известно более чем за сутки до штурма школы, пожалуй, можно считать самым поразительным из этого мистического ряда. И самым необъяснимым.
. Трудно это объяснить чем-то рациональным, но во многих осетинских дворах в дни трагедии (я наблюдала это собственными глазами) буквально умирали цветы, особенно розы, которые здесь так любят и с любовью выращивают. 3 сентября, после штурма школы, вечером я с изумлением увидела: яркие бутоны роз безжизненно повисли на стеблях, некоторые головки цветов были словно надломлены, их нежные лепестки в течение последующих часов скручивались в жесткие, сухие струпья. Хотите верьте, хотите нет, но это я видела в нескольких дворах бесланчан, причем даже в тех, кого беда обошла стороной.
Что снится детям беслана
Исповедь матерей, чьи дети погибли в Беслане
Ирина Халецкая
Пятнадцать лет назад торжественная линейка в школе № 1 в Беслане закончилась автоматными очередями. Банда террористов ворвалась в школьный двор и, убив двух человек на месте, согнала всех детей, их родителей и учителей в спортзал. В заложниках тогда оказались 1128 человек. Пройдет три дня, растянувшихся на вечность. В списках погибших будут значиться 314, из них 186 детей. Но для матерей и отцов их ангелы словно до сих пор живые — просто не вышли из спортзала. РИА Новости записало монологи тех, чья жизнь в том сентябре навсегда превратилась в ад.
Маму пули не берут
Эльвира Туаева в том спортзале была с двумя детьми. Артуру исполнилось 11 лет, он пошел в пятый класс, дочка Карина — в седьмой. Все три дня Эльвира не отходила от детей и готовилась умереть, но судьба распорядилась иначе. Выйти из школы удалось ей одной…
«Когда люди философствуют, что якобы время лечит, не верьте им. Это чепуха и неправда. Человек просто учится с этим жить и пытается не сойти с ума. Но боль не утихает. Каждый год первого сентября мне хочется выть волком.
За две недели до трагедии мне приснился сон. Я как раз была в отпуске и после обеда планировала сходить с детьми на рынок — обычно перед школой мы закупались там всем необходимым. А тут ни с того ни с сего захотелось спать, заболела голова. Я прилегла на часок. И снится, будто стою совсем одна, кричу, а кто-то сверху мне говорит: «Что вы стоите? Ваших детей убивают!» Я проснулась в ужасе и никак не могла выкинуть это из головы. На рынок не пошли: боялась, что там что-нибудь взорвется.
Я даже не могла подумать, что трагедия настигнет нас в школе. Никто не переживал. Это сейчас, оглядываясь назад, легко судить, почему получилось все именно так.
Уже потом свидетели говорили, что ночью видели свет в школе. И когда нас загоняли в спортзал, убийцы здоровались друг с другом за руку. Разве стали бы они так делать, если бы приехали на одной машине?
Я предупредила детей: «Если что-то начнется, — прячетесь под меня». Артур сразу в слезы, спрашивает: «А как же ты?» Я подбадривала: маму пули не возьмут. Дети мне верили. Они держались молодцом, говорили мне: «Не переживай, мы все выдержим».
Меня сразу контузило, я потеряла сознание и очнулась, только когда нас пытались перенести в столовую. Все было как в тумане, я не понимала, где мои дети, куда идти, вокруг были сплошные руины, дым и кровь. Потом я увидела окно, попыталась выбраться оттуда. Чьи-то руки меня забрали. В следующий раз я очнулась только в больнице.
Первой нашли Карину. Ее муж узнал по сережкам, да и лицо было почти целым. Дочку привезли домой. Когда я очнулась, муж пришел в палату, сел на кровать и говорит: «Карины больше нет». Я долго не могла понять, что это значит, для меня это были какие-то бессмысленные слова. «Наша дочка погибла», — он повторил еле слышно.
Не знаю, откуда у меня взялись силы, но я вскочила с кровати и побежала домой, босая, в одной сорочке. Мы тогда близко к больнице жили. Забегаю в дом, вижу гроб, а в нем моя девочка. Это было шестого сентября. С той секунды время для меня надолго остановилось.
Артурчика мы еще долго искали по всем больницам. Все же какая-то надежда теплилась, что он жив и я скоро его увижу. А потом меня спросили: «Ты сможешь в морг поехать?» Я понимала, что меня ждет. Могу, конечно.
Первый раз, когда увидела мешки с телами, потеряла сознание. Санитары сортировали их по возрасту, поэтому меня подвели к трем мешкам, где лежали примерно такие же пятиклассники, что и Артур.
Там нечего было опознавать, все тела были обезображены. Возле одного постояла — материнское сердце не отреагировало. Возле второго — тоже, а возле третьего детского тела у меня ноги подкосились, пронзило осознание: он.
У Артура зубы были плохие, мы ходили с ним в стоматологическую клинику очень хорошую. Я попросила врачей дать его карту и снимки. По зубам так и определили.
Он детально описывал ущерб, нанесенный нам. Только там я услышала, что моих детей разорвало на части.
Я всегда мечтала посвятить себя семье. Дети — мое главное сокровище, после их гибели я потерялась. Все время сравнивала свою жизнь с огородом, на котором только появилась зелень — и вдруг прошел град. Помню один случай из детства: родители вышли во двор, увидели, что сделала стихия, и заплакали. И мы точно так же с мужем были побиты градом.
Первое время я как ненормальная завидовала матерям, которые погибли вместе со своими детьми. Тогда же я дала себе установку, что не имею права жить, хотя, в общем-то, моей вины в этой трагедии и нет. Мы просто отвели детей в школу.
После похорон месяц лежала дома и ни с кем не разговаривала. Родные никого ко мне не подпускали — ни журналистов, ни врачей. Потом приехала комиссия медиков из Москвы, они наблюдали за состоянием всех бывших заложников и напросились ко мне.
Измерили давление и изумились: судя по показателям, я была живым трупом. Меня на носилки — и в больницу. Почти месяц существовала в каком-то полуобморочном состоянии, температура то и дело доходила до 40 градусов, а врачи не понимали, что со мной происходит, только и успевали откачивать. Я не вставала, не ела, отказывалась жить. Поворотный момент произошел, когда сестра, сидя со мной в палате, начала сокрушаться и закричала: «Либо ты встанешь сейчас, либо я себя убью!»
Как же я их замучила! Мне стало стыдно. Ведь зачем-то же я выжила? Для чего-то вышла из этого ада, хоть и без детей. Наверное, все не просто так. И по чуть-чуть начала приходить в себя. Мне очень помогало пение. Я напевала самые разные песни, какие только в голову приходили. Родные думали, что я выжила из ума.
Время шло, легче не было, но Бог дал мне второй шанс — у нас родился сын.
Кто-то осудил меня, дескать, я не должна была предавать погибших детей. Я никого за это не ругаю. Но мне все время хотелось кого-то обнять, приласкать и подарить свою любовь.
Мне порой кажется, что я проживаю жизнь за своих умерших детей. Я получила второе высшее образование — выучилась на психолога. А может быть, вместо дочки, которой не суждено было стать мамой, я родила второго ребенка? Ему сейчас полгода.
Недавно читала интервью террориста Кулаева. Он там с ухмылкой на лице философствует и жалуется, как же ему тяжело в «Полярной сове» отбывать пожизненный срок. Говорил, если ему бы сейчас предложили умереть, он бы отказался, потому что якобы его родные знают, что он жив, и надеются с ним увидеться. Внутри у меня все сжалось. Он не заслуживает права дышать. Мои дети на этой земле больше не существуют, почему их убийца ходит по ней?
Мы до сих пор живем в Беслане. В этом городе никогда не закончится траур. Здесь мне сложно находиться, но что-то не отпускает. Мы столько раз порывались уехать — вечером подаем объявление о продаже квартиры, а утром снимаем. У меня все перед глазами: как они росли, как гуляли. Я не могу это выбросить из памяти».
«Мы были ошарашены»
«Я участвовал во многих операциях: «Норд-Ост», освобождение трех захваченных самолетов, штурм автобуса с корейскими туристами, оказавшимися в заложниках. Воевал в Афгане, Чечне, участвовал в операциях в Дагестане. Но операция в Беслане для меня была самая сложная.
До событий в Беслане мы полтора месяца находились в Чечне. Та командировка была непростая: один сотрудник погиб, двое получили ранения. Поэтому когда я шел в Управление на совещание 1 сентября, надеялся, что нам дадут время на реабилитацию. Однако мое подразделение должно было вылететь в Беслан.
Сотрудник «Вымпела» Дмитрий Разумовский и его группа обеспечивали проход в здание. Он доложил нам, что они готовы. Мы тепло попрощались и двинулись. Уже потом я узнал, что накануне Дмитрию приснился сон, в котором он погибает. Об этом он успел рассказать своим товарищам. Но ни один мускул не дрогнул на его лице. При штурме он погиб.
Штаб неоднократно спрашивал, в какой мы готовности. Мы отвечали, что можем выдвигаться на штурм, но команды все не было. Только через полчаса мы двинулись вперед на БТР. До зала пришлось бежать, но по нам не стреляли: ребята из Управления «В», по сути, своими телами проложили нам путь к спортзалу, уничтожив террористов на втором этаже и на крыше.
К тому моменту детей, выживших после взрывов, уже эвакуировали. Мы двинулись в сторону столовой, где, по предварительной информации, должно было быть гнездо террористов. Вдруг я увидел перед собой белое облако и четыре красных огонька, я сразу упал назад и короткими очередями выпустил весь магазин. Затем мы разбежались по классам. Недалеко от моего зама упали две гранаты. Он успел отскочить, но в ногу попали осколки. Врачи потом насчитали 27 штук. Все стены, потолок и пол были пронизаны следами от пуль и осколками.
Так мы зачистили от боевиков пару классов и дошли до столовой. Позже зачистили и другие помещения. В бою погибли три наших сотрудника.
Что снится детям Беслана? Жертвы теракта — о своих сегодняшних страхах и борьбе с ними (ВИДЕО)
Год назад наш корреспондент Антон Гуськов вернулся из Беслана и опубликовал текст о людях, которые сумели пережить страшные события 2004 года. Пережить физически, но не морально. Сегодня вновь 3 сентября, и мы вновь вспоминаем ужас, который пережила Россия 17 лет назад.
В 2020 году школу закончили шестеро последних участников страшной линейки 2004 года в школе Беслана № 1. Спустя 16 лет жители города так и не пришли в себя. Повзрослевшим ученикам школы имени Героев Спецназа России снятся кошмары, на руины старого здания каждый день носят цветы, в «Городе Ангелов» — кладбище жертв теракта — остаются ночевать родители погибших. Люди, выжившие при штурме, рассказали ЕАН о своей нынешней жизни и новых страхах.
Старая школа
Разрушенную школу нам показывает учитель истории Надежда Цалоева-Гуриева. Она бывает здесь минимум раз в неделю — за полтора десятка лет журналистов, желающих увидеть своими глазами место самого страшного теракта в российской истории, меньше не стало.
Надежда ведет нас в помещение, где была столовая. Отсюда она с семилетней дочкой и другими заложниками выбралась на волю через окно. Двое других ее детей погибли чуть раньше, от взрыва. Уже через месяц Гуриева вышла на работу.
«Я в этой школе училась, потом пришла сюда работать. И вот с тех пор преподаю историю уже сорок третий год. В заложниках было 1186 человек. Погибли 334 человека, включая спецназовцев. Инвалидов очень много, много ребят остались без глаз, есть ребята, которые теперь передвигаются в колясках.
Врачи предупреждали, что многим станет хуже через определенный период времени, и это на самом деле так. В основном это последствия минно-взрывных травм, осколочных ранений. Потом это же стресс, а стресс всегда бьет там, где потоньше, — по психике, вызывает аутоиммунные заболевания.
В школе погибли 20 моих коллег. Это люди, с которыми я проработала от 10 до 26 лет, не говоря о том, что среди них моя первая учительница. Первые учителя моих детей, коллеги моей мамы. Люди, с которыми я всю жизнь провела. Здесь были мои ученики и дети, которые учились у меня. Мой класс, 11-й выпускной класс. У меня погиб старший сын и средняя дочь. Боре было 14 с половиной, Верочке не исполнилось 12. Младшая, Иришка, получила осколочные ранения, которые сейчас ее беспокоят. Старшая дочь моего брата — все были здесь, никто никуда спрятаться не мог.
Сначала нам сказали, что мы год учиться вообще не будем, это будет год реабилитационный, а потом пойдем в те же классы, в которые должны были пойти в 2004 году. Но потом нас стали выдергивать на работу в школу № 6.
В октябре школа начала работать во вторую смену. Конечно, учились не все: одни на лечении, другие еще где-то.
Мы даже не знали, кто точно погиб. У меня был инцидент, когда я вышла на работу, иду на урок в класс, где мой сын учился, ко мне навстречу бежит одна из его одноклассниц и кричит: «Как хорошо, что вы вышли, а Борик тоже пришел?»
Дети были очень тяжелые. Вот у меня, например, было 10 детей, к которым я ходила домой по расписанию. Кто-то после операции, у него пластина еще не вставлена, и вот с этой трепещущей живой плотью опасно было прийти в школу. Были дети, которые потеряли речь в результате ранения. Были случаи необъяснимой агрессии, которая возникала на пустом месте, причем вызвать ее могло любое слово, даже просто твое появление. Ребенок мог кинуть в тебя стул.
Очень было тяжело, но мы были все вместе, и поэтому было легче. Мы понимали состояние каждого ребенка, мы понимали свое состояние.
Большую помощь нам оказали детские психологи — и московские, и из-за рубежа. Есть специалисты, которые работают с нами по сей день.
В Москве есть художественно-реабилитационный центр, возглавляет его Мария Елисеева, она его основала вместе с Ильей Сегаловичем, одним из создателей «Яндекса». В центре работают с детьми из психоневрологических интернатов через искусство, до сих пор очень помогают нам. У нас бывают всевозможные кружки именно такого направления и художественное творчество. Проходит великолепный фестиваль танца, в котором все работают вместе: и учителя, и родители, и детки.
Надо вытащить каждого ребенка из его раковины, заставить его показать себя. До этих событий понятия «психолог» и «психиатр» никак не различались. Люди считали, что, если они пойдут к психологу, их поставят в дурдоме на учет, и они больше никуда не смогут устроиться. А это совсем другое, это разные вещи. Помощь психолога нужна бывает иногда просто для того, чтобы ты разобрался в том, чего ты не понимаешь, чтобы ты это просто вслух высказал. А говорить было не принято.
Например, в моей семье племяннице не разрешалось вообще говорить на эту тему, и там в итоге психологическая травма гораздо тяжелее, и выходит она из этого тяжелее.
Конечно, совсем травмы не уходят, они остаются. Просто люди учатся с ними жить. Когда ты начинаешь понимать природу того, что с тобой происходит, ты начинаешь себя контролировать. Если не получается — это уже психбольница. Психологическая служба в школе обязательно должна быть, причем очень и очень хорошо оплаченная и организованная. Мы сейчас сталкиваемся с детьми, которые вообще даже здесь не были во время теракта, но и у них в итоге есть проблемы.
Меня в первое, самое тяжелое время вытащили журналисты. Какие там психологи, я была дома никакая, меня надо было капать, меня надо было лечить. У меня два гроба в квартире. И ко мне в квартиру приходили и сидели два немца-журналиста. Два здоровенных парня из Мюнхена сидели рядом с гробами и плакали. Это одна из причин, по которой я никогда не отказываю журналистам.
Вторая причина — я не хочу, чтобы люди ходили и собирали сплетни от тех, кто здесь не был. Это, к сожалению, происходит, если бывшие заложники не идут на контакт. Очень тяжело, я понимаю всех прекрасно, потому что мне самой потом нужно несколько дней, чтобы прийти в себя. Но если не рассказывать, мы скоро получим продолжение.