Авторизуясь в LiveJournal с помощью стороннего сервиса вы принимаете условия Пользовательского соглашения LiveJournal
МЛАДОВ И МОРОЗОВА. (О российской интеллигенции)
Младов был учителем в одном из Екатеринбургских средне-учебных заведений.
Морозова – ученицей старшего класса.
Среди зверообразных «человеков в футлярах», среди педагогического заведения Младов выделялся только тем, что не успел ещё совершенно обрости мохом и мало-мальски походил на человека.
За эту лучшая часть молодежи почтила его несоразмеримо большими симпатиями. В поисках настоящего воспитателя-друга замордованная чуткая молодёжь, задыхающаяся в передоновщине, готова была идеализировать первого, кто был хоть немножко лучше всех этих тюремщиков-педагогов типа Крциделя, Яненца и К-о.
На Младова «обрушились репрессии». Его не расстреляли, не пороли, даже не арестовали. Его только лишили места в гимназии. Но в глазах наивной увлекающейся молодежи Младов вырос в страдальца за идеалы, в героя и вместе жертву.
Со всем пылом бросилась молодёжь в борьбу против деспотизма. Разумеется, дело было не в защите Младова, а в естественной потребности молодого поколения реагировать на вопиющую тупость, бездушие школьно-казарменного режима.
Младову в худшем случае предстояло только сменить место службы, место, где он получает 20-го числа жалование. Молодёжи грозили тяжелые последствия в смысле всяческих осложнений с дальнейшей школьной карьерой и семейных конфликтов. Но молодежь начала борьбу. В том числе и юная С. Морозова.
Прошло несколько месяцев. Вихрь гражданской войны смыл буржуазную власть, а затем на время и пролетарскую власть. Над Екатеринбургом вместо Красного Знамени взвилась казацкая нагайка. Под её сенью сжалось всё революционное, смелое, творческое. Даже некоторым кадетам, меньшевикам и эсерам стало не по себе.
Младов приспособился. Я не знаю всех подробностей его карьеры при Колчаке. Мне попадалась только одна статья Младова в «демократической» и областнической “помойке”, именовавшейся «Наш Урал». Эта статья пламенно бичевала большевиков и чрезвычайки за их зверства.
В ночь, когда появилась эта статья гуманного и чуткого Младова, казачий офицер приступая в тюрьме к очередной порке, чувствовал себя лучше обыкновенного. Обычно ему всё-таки как-то приходилось испытывать нечто вроде стыда, [56] когда на расправу приводили женщину, девушку.
И теперь, когда казачьи грубые лапы стали раздевать дрожащую, почти терявшую сознание юную девушку, когда казацкая плеть с размаху прорезала нежную кожу и багровые кровавые полосы всплыли под ударами, палач был спокоен. Сегодня утром он прочёл в меньшевистской «демократической и областнической” газете пламенную статью известнейшего своей левизной педагога Младова, который доказал, что большевики – чудовища, подлежащие истреблению во имя гуманности, цивилизации, культуры и проч.
Так что казачий офицер, отсчитывая пятый десяток ударов и прислушиваясь к еле слышным заглушенным стонам истязуемой девушки, по справедливости чувствовал себя апостолом цивилизации, демократизма, областничества и новейших идей педагогики в духе проповедей Младова.
А когда настали последние минуты владычества нагайки на Урале и могучий топот красноармейских батальонов возвещал грядущее освобождение Урала, Младов вместе с Колчаком, с палачами-истязателями, попами, буржуями, спекулянтами и прочими рыцарями прогресса пустился на утёк.
После его бегства кровавая тризна нагаечников ещё продолжалась. Начитавшиеся статей Младова нагаечники решили истребить как можно больше большевиков.
Морозова не была большевичкой. Она только что рассталась с школьной скамьёй. Но она когда-то осмелилась протестовать, она когда-то вступилась за либерала Младова против черносотенцев Кирцидели. Протестовать – значит быть большевичкой. Младов перешёл в стан Молчалиных и Подхалимовых. Его ученицы должны последовать за ним. Морозова не хочет. Морозова не желает ехать с Колчаком.
И… МОРОЗОВА РАССТРЕЛЯНА.
Так разрешились за год гражданской войны пути пастырей и паствы.
Младов вместе с палачами и истязателями, с рыцарями нагайки мчится по Владимирке.
Его ученица Морозова в числе сотен безвестных мучениц убита, замучена спутниками и соучастниками Младова.
Позор и проклятье гнуснейшей породе интеллигентов, скатившихся до прислужничества нагайке, до воспевания нагайки.
Позор и проклятие подхалимам, пресмыкающимся перед нагайкой.
***
«Уральский Рабочий». №12 16 авг. 1919 г.
ДВЕ ТЕНИ. (ПАМЯТИ СОНИ МОРОЗОВОЙ и ИЛЬИ ДУКЕЛЬСКОГО). (Речь на вечере памяти павших борцов в новом городском театре 3 августа 19 г.).
Две бледные, тоскующие, окровавленные тени не дают мне покоя с тех пор, как я услышал страшную весть…
Они, эти тени, отгоняют сон, они будят острую боль в сердце, закалённым уже ужасами вчерашнего дня. Они вызывают слёзы на глазах, отвыкших плакать.
Чьи это скорбные тени? О ком эта весть?
– Соня Морозова и Илья Дукельский расстреляны, – вот слова, заставившие меня содрогнуться.
Подлые палачи-белые, они не останавливались даже перед убийством детей, девушек и юношей. Они мучили, терзали и потом расстреливали их, только начавших жить и видевших солнце Революции, и потянувшихся к живительным лучам его всей пылкой, молодой душой.
Жаждущие жертв палачи сорвали обрызганными кровью руками эти ещё не распустившиеся нежные, только благоухающие цветы земли и растоптали их своими грязными пудовыми сапогами.
Соня Морозова, Илья Дукельской. Я знал, я видел, я слышал их. Я чувствовал их молодость, я слышал их горячие, честные речи, меня обвеяли их молодые порывы к свободе к свету. Передо мной рисовалась их будущая светлая жизнь строителей освобождённой от цепей России. Я издали любил и приветствовал их.
За что? В чём их преступления, что они сделали?
Только то, что хотели жить свободными и бороться с тёмными силами, ненавидящими всё молодое независимое…
Соня Морозова – сирота, приёмная дочь в бедной, трудовой семье. Ученица 2-й женской гимназии, того самого VI класса, где разыгрался в свое время инцидент «Младов-Кирцидели».
С другими подругами она, тихая, сдержанная, но самоотверженная, твёрдо стояла на том, чтобы учителя-друга (таким они считали Младова, оказавшегося потом предателем) не изгоняли из гимназии. Она с другими делегатками старших классов отстаивала право учащихся самим оценивать своих преподавателей.
И за это их решили сжить со света.
Вспоминается знаменитое родительское собрание 2-й гимназии. Чуть не с кулаками бросились буржуазные господа на немногих родителей, ставших на защиту детей-учащихся, их прерывали, им выражали порицание. Третировали юных делегаток, зажимали им рот, оскорбляли.
Педагоги, оскорблённые «своеволием», дошли и до объявления забастовки:
– Не желаем учить детей, если они не будут молчать под нашей пятой.
Черносотенная вакханалия мракобесов-педагогов и их друзей-буржуев.
В финале слёзы, нервные припадки затравленных детей.
Соня крепилась, молчала, но не сдавалась до конца. Только слёзы стояли в её больших, серьёзных, грустных глазах. Молчала, но ей зачли её участие в собрании. И мстили потом и за это, и за участие в независимом «Союзе учащихся».
И еще за одно – самое тяжкое по понятиям буржуазных родителей преступление группы левых гимназистов – не находя поддержки в школе, они обратились к Совету Раб. и Солдатских Депутатов.
– Стыд. Позор. Солдаты решают дела гимназии, а не мы… – вопили родители.
Как посмели их дети пойти к «собачьим» депутатам.
И её, Соню Морозову, решили замучить.
Когда опричнина заняла Екатеринбург, в августе 1918 года у Сони произвели тщательный обыск. Ничего не нашли, но арестовали.
– В чём? Большевичка. [64]
Никаких данных не надо. Кто не ползает перед нами, кто не глядит нам в глаза, не изменяет, не предаёт – большевик… Взять его.
Вскоре, однако, её выпустили на поруки. Но из гимназии ей, конечно, пришлось выйти.
Жила уроками. Любила детей-малышей. Собирала их вокруг себя, нянчилась с ними…
15 февраля этого года снова налёт коршунов. Чешская контр-разведка делает обыск. Ничего не находят, но арестуют.
Соню увели… На завтра 16-го мать бросается узнать о ее судьбе и слышит в ответ:
– Ничего не знаем, приходите завтра.
– Отправляем в Николаевские роты.
На мольбы дать повидаться – грубый отказ.
Проходит ещё томительный день, а на утро мать Сони читает в газете короткие строки:
«Арестантка С. Морозова, препровождается в ночь на 16 февраля в тюрьму, при попытке бежать застрелена конвоем. Тело убитой отправлено в кадаверную гор. больницы».
Знакомая подлая ложь: «попытка бежать» девочке от 3 вооружённых конвойных, в светлую ночь.
Добились родные увидеть труп Сони… Пуля была пущена в упор, в затылок – видно, как обгорела шаль, накинутая на голову – и засела под глазами.
Много мытарств пришлось испытать и без того истерзанным душой отцу и матери Сони, чтобы получить разрешение похоронить её самим.
И наконец, на прошении об этом комендант изволил начертать, что разрешает, но… «без всякой помпы, как можно скромней, чтоб не было манифестаций»(?)… и «пораньше утром». Гнусные палачи убивают ночью, а хоронить приказывают пораньше, чтобы никто не видал…
Передо мной встает образ юной мученицы… Скромно одетая, тихая, вдумчивая, стыдливая, как бывает стыдлива бедность, но решительная, горячая сердцем. Преданная идее, запавшей в душу, и подругам-единомышленницам, она была сурова к себе и другим, зная близко нужду и труд, не видя ярких красок. Любила читать – ей хотелось больше узнать, подготовиться к жизни.
Ей было всего 17 лет…
А чего хотела Соня Морозова, её подруги, её товарищи?
Вот что писали они в одной газете, в дни инциденте во 2-й женской гимназии.
«Ещё до революции мы мечтали о переустройстве школы. С об»явлением свободного строя в России наши надежды возросли и укрепились; мы ждали, что вот-вот свободно вздохнём».
Педагоги, однако, думали иначе.
«Мы хотим в школе, учиться жизни», – писали ученицы дальше, – «учиться жить, а не заучивать только формулы, теоремы, и проч. А нам в ответ на это суют под нос циркуляры, параграфы, на основании которых это недопустимо.
Что это такое? Насмешка что-ли? Почему не хотят понять… что нам душно в этой школе циркуляров и параграфов?
Почему не хотят понять, что такая школа способствует не развитию учащихся, а только притупляет и нравственно, и умственно.
Нам скажут, что это все прекрасно понимают…
Так отчего ж тогда старое всё торжествует? Или это всё клонится ко благу нашему и только мы, несмыслёныши, не понимаем этого? Мы жить хотим».
Того же хотел Илья Дукельский. Я знал и видел его среди сверстников молодёжи – жизнерадостного, светлого, приветливого…
Это было год тому назад – он переходил в VIII-й класс гимназии.
Привлекал его открытый прямой характер. Гимназисты любят Дукельского как прекрасного отзывчивого товарища.
Но он тоже был «на примете» у злобившейся на свободолюбивую молодёжь буржуазии и у педагогов царского призыва.
Деятельно с увлечением работал Илья Дукельский в молодых ученических организациях. [65] Всюду можно было видеть его – в Союзе учащихся, в редакционной коллегии журнала Союза «Заря юношества», на собраниях учащихся, боровшихся со школьной мертвечиной.
Часто собирались у него по общим делам, всюду делегировали его.
В числе 3-х отправлен был юноша – Дукельский от передовой Екатеринбургской молодёжи на Пермский губ. С»езд учащихся.
Большинство на с”езде оказалось правых, не решающихся в корне разрушить постылую старую школу. Но победила небольшая группа левых, благодаря Екатеринбургу. Победила эта маленькая группа своим горячим, пылким, бурным натиском, твёрдой убежденностью, ясными доводами.
Большинство было сломлено, с”езд принял резолюцию о свободной, автономной школе, об участии учащихся в её строительстве.
Вернувшись из Перми, Дукельский председательствовал на Екатеринбургском с”езде учащихся и провёл те-же резолюции.
А белые волки точили на него зубы… И дождались.
Вскоре после вторжения чехо-словацких и своих душителей свободы, 28 июля, Илья был арестован. 6 месяцев тюрьмы дали ему – только за участие в ученических организациях.
Выпустили, но через месяц вновь арестовали. И на этот раз он уже не вышел из тюрьмы – прибавилось новое.
В то время, как царили разгул репрессии, Илья вступил в тайную коммунистическую организацию. И всем сердцем отдался делу.
Молодой орел расправлял крылья. Но провокация выдала его, он был схвачен.
Дальше военно-полевой суд и приговор: четырёх расстрелять. Илью Дукельского в том числе.
Какие подлости творили мерзавцы-палачи, каким истязаниям подвергали они юношу-борца… Допытывались «узнать всё”, морили голодом. Видят, не помогает – взялись за плеть. И юношу-подвижника пороли. Пороли до безчувствия, до потери сознания.
И однажды, тотчас же после жестокой порки, подсунули подписать заранее составленное от имени Дукельского заявление об участии в заговоре на генерала Гайду. Ничего не сознавая, морально полумёртвый он под натиском мучителей написал на бумаге свою фамилию. И этим подписал свой смертный приговор.
После, узнав, что заставили его сделать, Дукельский подал заявление, что, подписывая свой обвинительный акт, он был без сознания и просит считать первое заявление недействительным. Но ему засмеялись в лицо:
– Поздно. Теперь это нам не нужно.
Обер-палач Ермохин уведомил отца Дукельского за 1-2 дня до расстрела, что его вот-вот освободят.
– А пока сводим его в баню, так вы пришлите для сына чистое бельё, матрац…
Обрадовались, ожили душой и привезли рано утром в застенок, всё, что просили. И слышат:
– Расстреляли его в эту ночь.
Отца скосили с ног эти два слова: «Его расстреляли».
И трупа Ильи Дукельского не дали отцу с матерью похоронить.
Кто виноват в подлом убийстве этих двух – молодых, светлых, чистых?
Не одни палачи-исполнители, нет. Вся компания белых волков – и старые «опытные” педагоги, сплотившиеся в союз контр-революционеров, и ликующие родители, буржуи, подпирающие г.г. педагогов за всякие льготы и поблажки их детям, и оголтелая свора военщины.
Какие муки, какие истязания выпали на долю этих двух детей – девушки и юноши, мечтавших строить новую, радостную жизнь. Какие честные, молодые сердца бились в их груди.
Но не одну светлую память об убитых сохраняли мы, этого мало, но и ненависть.
Святую, непримиримую ненависть зверям-палачам и губителям свободы, и их подвижников. Ненависть, не знающую прощения, не ведающую примирения хотя бы на волос. Ненависть, согретую горячей любовью к погибшим страстотерпцам, соединяющую нас в единый крепкий стан и рождающую новых и новых борцов.
Баста исполнил трек «Сансара» в переполненном Ледовом Дворце. #NR
Мог ли 15 лет назад простой российский парень Вася Вакуленко представить, что когда-нибудь главные площадки страны, стабильно забивающиеся до отказа, будут в унисон подпевать его песням. Сегодня для Басты это реальность, которая становится обыденностью, но, наверняка, по-прежнему трогает до глубины души. Представляем видео с концерт в Ледовом Дворце Санкт-Петербурга, где 12’000 зрителей создают завораживающую атмосферу, подпевая шлягеру «Сансара».
Соня Морозова запись закреплена
Соня Морозова запись закреплена
Литература
Ответ женщине, которая написала мужу о том, что ушла к другому
Письмо перехватили однополчане мужа и попросили Симонова написать ответ. Константин Симонов
Женщине из г. Вичуга
Я вас обязан известить, Что не дошло до адресата Письмо, что в ящик опустить Не постыдились вы когда-то.
Ваш муж не получил письма, Он не был ранен словом пошлым, Не вздрогнул, не сошел с ума, Не проклял все, что было в прошлом.
Когда он поднимал бойцов В атаку у руин вокзала, Тупая грубость ваших слов Его, по счастью, не терзала.
Когда шагал он тяжело, Стянув кровавой тряпкой рану, Письмо от вас еще все шло, Еще, по счастью, было рано.
Могу вам сообщить о том, Что, завернувши в плащ-палатки, Мы ночью в сквере городском Его зарыли после схватки.
Стоит звезда из жести там И рядом тополь — для приметы. А впрочем, я забыл, что вам, Наверно, безразлично это.
Письмо нам утром принесли. Его, за смертью адресата, Между собой мы вслух прочли — Уж вы простите нам, солдатам.
Быть может, память коротка У вас. По общему желанью, От имени всего полка Я вам напомню содержанье.
Вы написали, что уж год, Как вы знакомы с новым мужем. А старый, если и придет, Вам будет все равно ненужен.
Что вы не знаете беды, Живете хорошо. И кстати, Теперь вам никакой нужды Нет в лейтенантском аттестате.
Чтоб писем он от вас не ждал И вас не утруждал бы снова. Вот именно: «не утруждал». Вы побольней искали слова.
И все. И больше ничего. Мы перечли их терпеливо, Все те слова, что для него В разлуки час в душе нашли вы.
«Не утруждай». «Муж». «Аттестат». Да где ж вы душу потеряли? Ведь он же был солдат, солдат! Ведь мы за вас с ним умирали.
Я не хочу судьею быть, Не все разлуку побеждают, Не все способны век любить,— К несчастью, в жизни все бывает.
Ну хорошо, пусть не любим, Пускай он больше вам не нужен, Пусть жить вы будете с другим, Бог с ним, там с мужем ли, не с мужем.
Но ведь солдат не виноват В том, что он отпуска не знает, Что третий год себя подряд, Вас защищая, утруждает.
Что ж, написать вы не смогли Пусть горьких слов, но благородных. В своей душе их не нашли — Так заняли бы где угодно.
В отчизне нашей, к счастью, есть Немало женских душ высоких, Они б вам оказали честь — Вам написали б эти строки;
Они б за вас слова нашли, Чтоб облегчить тоску чужую. От нас поклон им до земли, Поклон за душу их большую.
Не вам, а женщинам другим, От нас отторженным войною, О вас мы написать хотим, Пусть знают — вы тому виною,
Что их мужья на фронте, тут, Подчас в душе борясь с собою, С невольною тревогой ждут Из дома писем перед боем.
Мы ваше не к добру прочли, Теперь нас втайне горечь мучит: А вдруг не вы одна смогли, Вдруг кто-нибудь еще получит?
На суд далеких жен своих Мы вас пошлем. Вы клеветали На них. Вы усомниться в них Нам на минуту повод дали.
Пускай поставят вам в вину, Что душу птичью вы скрывали, Что вы за женщину, жену, Себя так долго выдавали.
А бывший муж ваш — он убит. Все хорошо. Живите с новым. Уж мертвый вас не оскорбит В письме давно ненужным словом.
Живите, не боясь вины, Он не напишет, не ответит И, в город возвратись с войны, С другим вас под руку не встретит.
Лишь за одно еще простить Придется вам его — за то, что, Наверно, с месяц приносить Еще вам будет письма почта.
Уж ничего не сделать тут — Письмо медлительнее пули. К вам письма в сентябре придут, А он убит еще в июле.
О вас там каждая строка, Вам это, верно, неприятно — Так я от имени полка Беру его слова обратно.
Примите же в конце от нас Презренье наше на прощанье. Не уважающие вас Покойного однополчане.
