Лихачев говорит что литература древней руси повествовала

Ребята помогите. Д.С.Лихачев говорит,что литература Древней Руси повествовала только о том,что было,существовало в прошлом,и

Духовный и нравственный выбор героя, ответственность человека за свою судьбу, обличение пошлости русской жизни составляют основное в творчестве Антона Павловича Чехова. Пошлость и обывательщина были ему ненавистны прежде всего своим равнодушием к вопросам, волнующим все человечество, своим паразитизмом и застойностью. Не случайно М. Горький сказал о Чехове: «Его врагом была пошлость. Он всю жизнь боролся с нею».

В своих рассказах Чехов, как правило, пытается проследить жизнь отдельно взятого человека. Писателю удалось показать, как под влиянием уродливой среды меняются взгляды, убеждения и, наконец, сама жизнь его героев. По Чехову, каждый человек сам несет ответственность за свою судьбу, и никакие жизненные удобства не должны влиять на его выбор.

Созданный писателем мир социально очень пестр: чиновники, мещане, купцы, крестьяне, попы, студенты, интеллигенция, столичное и поместное дворянство. Разнообразен поэтому и созданный им мир нравственной жизни современного русского общества.

Герои многих рассказов А. П. Чехова, попав в душную атмосферу мещанства, перестают бороться, действовать, смиряются с жизнью. Примером может служить рассказ «Ионыч». Пошлость среды, в которую попадает молодой врач Дмитрий Старцев, раскрывается не сразу. Чтобы дать представление о жителях города, Чехов знакомит нас с семьей Туркиных, «по мнению местных жителей, самой образованной и талантливой».

Сначала Старцеву нравится у Туркиных. Остроты отца семейства кажутся ему забавными, романы его жены — интересными. Героя восхищают трудные пассажи на рояле их дочери Котика, в которую он даже влюбляется. Старцев мечтает сделать карьеру, мечтает приносить пользу людям. Он ненавидит ложь, лицемерие и все то, что характеризует обывательщину как порок общества.

Но вот прошло четыре года. Мы вновь встречаем Старцева у Туркиных. И опять все те же, что и прежде, остроты отца, бездарные романы о том, чего никогда не бывает в жизни, трудные пассажи на рояле, «которые напоминают камни, сыпавшиеся с высокой горы». Старцев хотя и понимает убожество обывательщины, но смиряется с ней, врастает в нее. За эти четыре года он потерял все, что отличало его от обитателей города. Чехов пишет: «Он закусывал и играл в карты с теми же самыми обывателями, которые раздражали его своей тупостью и сытостью». А любимым его занятием было пересчитывать бумажки, добытые практикой, отвозить в «Общество взаимного кредита» и класть их на текущий счет.

Отношение к деньгам выразительно характеризует человека. Множество чеховских персонажей частично, а то и исчерпывающе раскрываются через их непосредственное соприкосновение с рублем или копейкой. Мне вспоминается, как мучительно расстаются с деньгами герои рассказа «Тяжелые люди». А в рассказе «Справка» рубль (точнее — три) выступает непосредственной пружиной чиновничьей активности. Что же касается Ионыча, то пересчитывать купюры для него — высшее наслаждение. По существу его труд можно расценивать как моральное падение.

Чехов во многих своих рассказах на примере профессии врача показал зависимость деловых качеств специалиста от жизненного идеала, которым освещен труд. Рассказ «Скучная история» повествует о драматичной судьбе профессора Николая Степановича. Герой талантлив, обладает обаянием, юмором, знаниями. Но и его подстерегла «житейская катастрофа». Только на склоне лет Николай Степанович убедился в отсутствии у него четких представлений о смысле жизни и труда. Он понял, что без таких представлений жизнь бессмысленна.

Источник

Лихачев Д. Человек в литературе Древней Руси

ОГЛАВЛЕНИЕ

ВСТУПИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ

Настоящая работа посвящена человеку в литературе Древней Руси.

В ней сделана попытка рассмотреть художественное видение человека в
древнерусской литературе и художественные методы его изображения.
Читатель не найдет в ней упоминаний «формы» и «содержания» как
таковых, но вся она в конечном счете стремится к рассмотрению
художественной формы в ее живом единстве с содержанием.

Человек всегда составляет центральный объект литературного творчества.
В соотношении с изображением человека находится и все остальное: не
только изображение социальной действительности, быта, но также
природы, исторической изменяемости мира и т. д. В тесном контакте с
тем, как изображается человек, находятся и все художественные
средства, применяемые писателем.

Конечно, тот или иной стиль в изображении человека в совершенно чистом
виде проявлялся более или менее редко. Исключения постоянны.
Характеризуя тот или иной

I Здесь и в дальнейшем я говорю о стиле так, как говорят о стиле
искусствоведы: в широком значении этого слова. Я говорю о стиле
литературы, а не о стиле литературного языка. Последний входит в
первый как часть.

стиль, мы имеем в виду лишь преобладающие явления. Системы стилей
постоянно нарушаются. В этом есть определенная закономерность; если бы
не было нарушений стилистических систем, то не было бы и движения
литературы вперед. Восстанавливая ту или иную систему стиля в
изображении человека, мы стремимся прежде всего создать у читателя
живое представление об этой системе, непосредственное ощущение стиля.

П. Я. Чаадаев писал: «Итак, вот наше правило: будем размышлять о
фактах, которые нам известны, и постараемся держать в уме больше живых
образов, чем мертвого материала»’.

‘ Чаадаев П. Я. Философические письма Письмо третье // Г е ршензон М.
П. Я. Чаадаев. Жизнь и мышление СПб., 1908. С. 255.

Впрочем, соотношения литературы с другими искусствами требуют
внимательного изучения. В данной работе они только намечаются.

Главы настоящей работы не следуют хронологии историко-литературного
процесса. Книги не представляют собой истории изображения человека,
хотя и должны давать материалы для этой истории, поднимая некоторые
общие вопросы, связанные с изменением формы изображения человека.

Разнородность материала отчасти определила собой разнородность глав.
Одни из глав посвящены крупным стилистическим системам, внутренне
законченным и отразившимся во многих произведениях (таков стиль
монументального историзма или эмоционально-экспрессивный). Другие
главы касаются лишь элементов слабо проявившихся стилей (стиля
эпического, стиля «психологической умиротворенности»). Естественно,
что главы резко различаются по своему наполнению фактическим
материалом.

Многочисленные ссылки на летописи и общеизвестные произведения,
содержащиеся в книге «Человек в литературе Древней Руси» (1970), в
данном издании опускаются.

ГЛАВА 1. ПРОБЛЕМА ХАРАКТЕРА
В ИСТОРИЧЕСКИХ ПРОИЗВЕДЕНИЯХ НАЧАЛА XVIIв.

Сильные характеры и яркие характеристики этих сильных характеров
возникают в изложении ее только с XVI в.

Это особенно ясно уже у Карамзина. Карамзин ставил себе одной из
главных задач раскрыть читателю «характер наших древних героев». И при
этом он признавался сам:

«До сих пор (т. е. до XVI в.) я только хитрил и мудрил, выпутываясь из
трудностей. Вижу за собою песчаную степь африканскую» ‘. Первым
характером, на котором прерывалась эта «степь африканская» для
Карамзина, был характер Грозного. В письме к А. И. Тургеневу он
сообщал:

«Оканчиваю Насилья Ивановича и мысленно уже смотрю на Грозного, какой
славный характер для исторической живописи! Жаль, если выдам историю
без сего любопытного царствования! Тогда она будет, как павлин без
хвоста»2.

И у Ключевского, как и у Карамзина, яркие характеристики «древних
героев» русской истории начинаются только с Грозного.

‘ Погодин М. Н. М. Карамзин по его сочинениям, письмам и отзывам
современников. Т. II. М., 1866. С. 87 (письмо из Парижа 1790 г.).

3 Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. II. М.; Пг., 1923. С.
58-59.

Как это было видно из приведенных слов Ключевского

Начало XVII в. было временем, когда человеческий характер был впервые
открыт для исторических писателей, предстал перед ними как нечто
сложное и противоречивое’. До XVII в. проблема характера вообще не
стояла

в повествовательной литературе. Литература Древней Руси была
внимательна к отдельным психологическим состояниям. Как мы увидим в
дальнейшем, эта внимательность в XIV и последующих веках бывала иногда
даже чрезмерной. Психологические состояния, отдельные человеческие
чувства, страсти рассматривались со столь близкого расстояния, что они
заслоняли собой самого человека, казались огромными, преувеличенными и
не связанными друг с другом. Жития, хронограф,
религиозно-дидактическая литература описывали душевные переломы, учили
о своеобразной «лестнице страстей», о саморазвитии чувств и т. д. Этот
интерес к человеческой психологии диктовался теми особыми целями,
которые ставила перед собой проповедническая и житийная литература.
Громадный опыт изучения человеческой психологии не применялся к
светским героям русской истории.

Вот почему возможность углубиться в психологию исторического деятеля,
анализировать не отвлеченный объект дидактических размышлений, и не
идеального святого, и не одно какое-либо человеческое чувство,
психологическое состояние и т. д., а конкретного современника явилась
целым открытием в литературе. И это открытие настолько поразило
воображение исторических писателей, что они в основном устремили свое
внимание именно сюда, на сложность человеческой личности, поставили ее
в центр своих сочинений и свое отношение к историческим характерам
сделали главным объектом своего писательства. Характеристики, данные
ими своим современникам, и создали впечатление у историков XIX в., что
характеры в русской истории появляются только с Грозного.

Требование единства темы привело к образованию нового типа
исторического повествования: сочинений, посвященных ограниченному
историческому периоду или одному историческому лицу. Предшествующие
летописи, как правило, начинались «от сотворения мира» либо от начала
Русской земли. Даже узкоместные летописи открывались обычно с
сокращенного изложения событий, описанных в «Повести временных лет»,
или с кратких выдержек из хронографов. Этот летописный тип изложения
сохраняется и в XVI в. (Никоновская летопись, Лицевой свод), но ря-

дом с Ним вырастает и новая форма исторического повествования:
«Летописец начала царства царя и великого князя Ивана Васильевича»,
посвященный только Грозному; «История о великом князе московском Иване
Васильевиче», также посвященная только Грозному; «История о Казанском
царстве», повествующая только о Казани, и др. Во всех этих
произведениях единство темы облегчало пронизывание всего повествования
единством точки зрения, и, напротив, единая точка зрения приводила к
сужению исторического повествования до одной темы: биографин монарха,
описания истории одного города, княжества или до обзора исторических
событий ограниченного периода.

Но, кроме этих двух взаимосвязанных новшеств исторического
повествования XVI в.- единства точки зрения на исторические события и
единства темы исторического повествования,- уже XVI век дает себя
знать и в пробуждении интереса к исторической личности. Именно
историческая личность становится в центр повествования «Летописца
начала царства», «Истории о великом князе московском», «Степенной
книги». В Никоновском летописном своде этот интерес к исторической
личности проявляется в риторическом развитии характеристик (особенно
некрологических), в снабжении упоминаний об исторических лицах
генеалогическими справками, в подробных мотивировках действий тех или
иных исторических лиц.

Необходимо отметить, однако, что на первых порах речь может идти
только в развитии интереса к. историческим личностям, к повышению их
веса в историческом повествовании, но не о появлении нового отношения
к этим личностям, не о новом понимании их характеров. Это достаточно
отчетливо видно хотя бы на примере «Степенной книги». «Степенная
книга» служит ярким образцом интереса к личности русских исторических
деятелей. Вся русская история сводится в ней к биографиям великих
князей и митрополитов, к их характеристикам. Но в каждой из этих
биографий и характеристик нет еще пока ничего качественно нового. Весь
арсенал средств для характеристик заимствован в «Степенной книге», как
это неоднократно отмечалось уже, из житийной литературы или реже из
«Хронографа». «Степенная книга» была явлением, параллельным
макариевским «Четьим минеям», и не случайно, что обе эти
«энциклопедии» XVI в. вышли из одного и того же кружка книжников. Но
житийная похвала не

была еще характеристикой в полном смысле этого слова:

Исторические сочинения первой половины XVII в., посвященные «Смуте»,
резко отделяются от предшествующих летописей рядом особенностей и в
первую очередь повышенным интересом к человеческому характеру и новым
к нему отношением. Характеристики составляют отныне одну из главных
целей исторического повествования, они не только увеличиваются
количественно, но и изменяются качественно. По сути дела «Временник»
дьяка Ивана Тимофеева представляет собою собрание характеристик
деятелей «Смуты» и событий «Смуты». Вследствие этого автор не
стремится к фактической полноте и последовательному хронологическому
изложению событий. Тимофеев не столько описывает факты, сколько их
обсуждает. Его «Временник» не отличается в том, что касается событий
после правления Шуйского, последовательной связью изложения: это
очерки и характеристики, в особенности последние.

Так же точно и «Словеса дней и царей и святителей московских» Ивана
Хворостинина состоят в основном из характеристик деятелей «Смуты»,
начиная от Бориса Годунова. Во вступлении к своему труду Хворостинин
выясняет цели своего труда: он желает описать «пастырей наших детели»,
подвиги «великодушных муж, и бескровных мучеников, и Победоносцев».

То же самое может быть сказано и о «Повести» кн. И. М,
Катырева-Ростовского, в конце которой помеще-

1 Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. II. С. 314-315. См.
подробнее ниже, гл. 5.

2 Здесь и ниже пользуюсь выражением «Смута» постольку, поскольку оно
принадлежит самим писателям начала XVII в., так именно определявшим
эпоху, послужившую предметом их исследования.

но даже особое «Написание вкратце о царех московских, о образех их, и
о возрасте, и о нравех».

В известной мере тем же стремлением к обсуждению характера
исторических личностей отмечено и «Сказание» Авраамия Палицына, и
«Иное сказание», и «Повесть» С. Шаховского, и мн. др.

Этим интересом к интерпретации событий, а не к их фиксации, и в
особенности к характеристикам участников этих событий, отличается вся
литература о «Смутном времени». Однако с наибольшей четкостью эта
новая черта исторического сознания сказывается в русских статьях
«Хронографа» редакции 1617 г. (его обычно называют «Хронографом»
второй редакции). Литературные достоинства второй редакции
«Хронографа» и значение ее в развитии исторического знания на Руси до
сих пор еще остаются недостаточно оцененными.

| См. об этом: Творогов О. В. К истории жанра Хронографа, /I ТОДРЛ. Т.
XXVII. 1972. С. 220-226.

божественныя Христовы плоти и совершеннаго возраста его»). В них
сказывается интерес к реальному портрету.

Благодаря всем этим дополнениям, «Хронограф» второй редакции
отличается значительно более светским характером, чем «Хронограф»
редакции 1512 г., к которому он восходит. Однако наиболее отчетливо
этот светский характер второй редакции «Хронографа» обнаруживается в
его подробном повествовании о событиях «Смуты».

Важно при этом отметить, что и само это произведение, как и вся
композиция второй редакции «Хронографа», идет по пути той же
секуляризации исторической литературы. В нем нет ссылок на священное
писание, нет религиозного объяснения событий. Автор не приписывает
«Смуту» наказанию божию за грехи всех русских людей, как это еще
делают некоторые другие сочинители исторических произведений первой
половины XVII в. Этот светский дух пронизывает собою и всю систему
характеристик деятелей русской истории. Перед нами в «Хронографе»
второй редакции действительно «система» характеристик: теоретически
изложенная в кратких, но чрезвычайно значительных сентенциях и
практически примененная в изображении действующих лиц «Смуты». Эта
«система» противостоит средневековой, она подвергает сомнению основные
принципы агиографического стиля. В ней нет резкого противопоставления
добрых и злых, грешных и безгрешных, нет строгого осуждения грешников,
нет «абсолютизации» человека, столь свойственной идеалистической
системе мировоззрения средневековья.

‘ Попов А, Обзор хронографов русской редакции. Вып. 2. М., 1869. С 117
и след.

2 Здесь и ниже цитирую по кн.: Попов А. Изборник славянских и русских
сочинений и статей, внесенных в хронографы русской редакции М,, 1869.

Впервые исторические писатели открыто заговорили о противоречивости
человеческого характера только в начале XVII в. Особенно ярко это
сказалось в «Хронографе» второй редакции. Человеческий характер
объявляется автором второй редакции «Хронографа» сотканным из
противоречий, сложным, в известной мере «относительным», соотнесенным
со средой, условиями жизни, особенностями

‘ Яблонский В. Пахомий Серб и его агиографические писания. СПб., 1908.
С. 234.

биографического порядка. «Не бывает же убо никто от

земнородных безпорочен в житии своем»,- объявляет ав-, тор
«Хронографа». «Но убо да никто же похвалится чист быти от сети
неприязньственаго злокозньствня врага»,- повторяет он. «Во всех
земнородных ум человечь погрешителен есть, и от добраго нрава злыми
совратен», иначе говоря, каждый человек в той или иной степени
«совращен» от «добраго нрава», данного ему при рождении. Нет,
следовательно, во-первых, людей только злых или только добродетельных,
и, во-вторых, человеческий характер формируется жизнью.

Если в этой характеристике Грозного автор второй редакции «Хронографа»
еще зависит от Курбского и, сле-

дуя за этим последним, распределяет добродетели и зло. действа
Грозного во времени, относя первые к первой половине царствования, а
вторые ко второй, то во всех последующих характеристиках автор второй
редакции «Хронографа» уже не прибегает к такому механическому
разделению свойств характера во времени. Он совмещает их одновременно
в одном и том же человеке, впервые в истории русской исторической
мысли сознательно создавая жизненно-противоречивые характеристики
исторических лиц, создавая образы, полные «шекспировских»
противоречий, драматизируя историю душевной борьбой, внося в них
коллизии, борьбу и творя характеры, которые впоследствии действительно
привлекли внимание драматургов.

Сознательной противоречивостью исполнена характеристика Бориса
Годунова; противоположные качества его натуры как бы нарочно
сопоставлены, сближены в одной и той же фразе с тем, чтобы подчеркнуть
противоречие:

Борис «аще и зело прорассудительное к народом мудроправльство показа,
но обаче убо и царстей чести зависть излия». Подробная характеристика
Бориса, с которой начинается повествование о его царствовании во
второй редакции «Хронографа», вся построена на этом совмещении
положительных и отрицательных качеств его характера:

«Сей убо государь и великий князь Борис Федоровичь Годунов в свое
царство в Руском государьстве градов и манастырей и прочих
достохвалных вещей много устроив, ко мздоиманию же зело бысть
ненавистен, разбойства и татьбы и всякого корчемства много покусився
еже бы во свое царство таковое не богоугодное дело искоренити, но не
возможе отнюд. Во бранех же неискусен бысть: время бо тому не
настояше, оруженосию же не зело изящен, а естеством светлодушен и
нравом милостив, паче же рещи и нищелюбив, от него же мнози
доброкапленыя потоки приемльше и от любодаровитыя его длани в сытость
напитавшеся, всем бо не оскудно даяния простирашеся не точию ближним
своим и сыновом руским, но и странным далним и иноплеменным аки море
даяния и озеро пития разливашеся всюду, яко камения и древа и нивы вся
дарми его упокоишася, и тако убо цветяся аки финн_к листвием
добродетели. Аще бы не терние завистныя злобы цвет добродетели того
помрачи, то могл бы убо всяко древьним уподобитися царем, иже во
всячественем благочестии цветущим. Но убо да никто же похвалится чист
быти от сети неприязньственаго злокозньствия врага, понеже сей перст-

ною плотию недуговаше, зело возлюби, и к себе вся при-

правдивая, и аки ужем привлачаше».

Из тех же противоречивых черт соткана и характеристика патриарха
Гермогена. Признавая, что Гермоген был «словесен муж и хитроречив»,
составитель второй редакции «Хронографа» тут же добавляет: «но не
сладкогласен», и дальше: «а нравом груб и бывающим в запрещениях косен
к разрешениям, к злым же и благим не быстро распрозрителен, но ко
лстивым паче и лукавым прилежа и слуховерствователен бысть».

Соткана из противоположных качеств в «Хронографе» и характеристика
Ивана Заруцкого: «Не храбр, но сердцем лют и нравом лукав». Достаточно
сложна характеристика Козьмы Минина: «Аще и не искусен стремлением, но
смел дерзновением» и т. д.

Вслед за автором второй редакции «Хронографа» эти противоречивость,
контрастность человеческого характера подчеркивают и другие авторы
исторических сочинений первой половины XVII в.

Тимофеев как бы считает себя обязанным писать о добродетелях Годунова,
поскольку он пишет и о его «злотворных»: «Елика убо злотворная его
подробну написати подщахомся, сице и добротворивая о нем исповедати не
обленимся».

Двойственность, контрастное совмещение скверных и добрых качеств в
характеристиках Тимофеев считает знаком их беспристрастности: «И да
никто же мя о сих словесы уловит, иже о любославнем разделением: во
овых того есмь уничижая, в прочих же, яко похваляя». И в дру-

гом месте: «. егда злотворная единако изречена бы, добрая же от инех
сказуема, нами же умолкнута,- яве неправдование обнажилося бы
списателево; а нже обоя вправду известуема без прнлогсч, всяка уста
заградятся», то есть никто не сможет возразить и упрекнуть автора в
пристрастии, в односторонности, если он будет отмечать в человеке и
злые, и добрые черты. Положительная же или отрицательная
характеристика лишь обнажает «нсправдование» писателя, его
необъективность. Иван Тимофеев не может решить, какая из чаш весов
перетянет после смерти Бориса: «В часе же смерти его никто же весть,
что возодоле и кая страна мерила претягну дел его: благая ли, злая».

Так же, как и автор второй редакции «Хронографа», Иван Тимофеев не
рассматривает злое и доброе начала в характере человека как нечто
извечное и неизменное. Впервые в русской литературе писатели начала
XVII в. стремятся выяснить причины появления и роста в характере
исторического лица тех или иных качеств, рассматривают влияние одного
человека на другого. Автор второй редакции «Хронографа» отмечает
доброе влияние Анастасии Романовой на Грозного, с исчезновением этого
влияния, после смерти Анастасии, меняется характер Грозного. Иван
Тимофеев как один из факторов добродетели в характере Бориса отмечает
доброе влияние на него со стороны царя Федора Иоанновича: «Но вем вещи
силу сказати, откуду се ему доброе прибысть: от естества ли, ли от
произволения, ли за славу мирскую. Мню бо, не мал прилог и от
самодержавного вправду Феодора многу благу ему навыкнути, от младых бо
ногот придержася пят его часто».

Впервые, следовательно, в русской литературе применительно к
историческим деятелям был поднят вопрос о факторах, вызывающих
появление тех или иных черт в человеческом характере. Вневременная и
абсолютная сущность человеческого характера, какой она представлялась
в средневековье, поколеблена. Автора уже не смущает изменчивость
характеров, как не смущают и контрасты в них.

Иван Тимофеев различает в исторических деятелях следующие слагаемые их
характера наряду с «естеством»:

же, как у автора второй редакции «Хронографа» Грозный, у Ивана
Тимофеева Борис Годунов меняет свой характер под влиянием изменения
внешней обстановки. Эта перемена картинно изображена Иваном
Тимофеевым: «Сице и Борис, егда в равночестных честен бе и по цари вся
добре управляя люди, тогда по всему благ являяся, во ответех убо
обреташеся сладок, кроток, тих, податлив же, и любим бываше всем за
обиды и неправды всякия от земля изятелство, яко едину ему такову по
цари праведну тогда мняху вси во всецарствии обрестися. Сего, таковаго
правосудства ради, и к церковию помазанию вси людие земля о нем
усладившеся предкнушася: в получении жь толика преестествена высотою
сана и несвойствена ему такова по всему чина, егда паче естества си
совершено одеся преславнаго царствия превсесветлаго благолепия
порфирою, тогда мирови о мнящихся ими благих солган бысть надеждею,
еже о нем чаянием упования лучшаго, к нему купно и душевне верою. По
получении же того величеством абия претворся и нестерпим всяко, всем
жесток и тяжек обрется; о людех варив благотворением малем и прельсти
державу свою».

Сложная и контрастная характеристика Бориса обошла всех писателей,
писавших о «Смуте» после 1617г. Она сказалась не только во
«Временнике» Ивана Тимофеева, но и в «Словесех дней и царей и
святителей московских» Ивана Хворостинина. У него мы видим то же
совмещение в образе Бориса противоречивых качеств: «Аще бо и лукав сый
нравом и властолюбив, но зело и боголюбив; церкви многи возгради и
красоту градскую велелепием исполни;

лихоимцы укроти, самолюбных погубив, областем странным страшен
показася, и в мудрость житиа мира сего, яко добрый гигант, облечеся и
приим славу и честь от царей». А затем без всякого перехода: «И озлоби
люди своя, и востави сына на отца и отца на сына, и сотвори вражду в
домех их, и ненавидение и лесть в рабех сотвори, и возведе работных на
свободныя, и уничижи господа на началствующих, и соблазни мир и введе
ненависть, и востави рабов на господей своих, и власти сильных отъят,
и погуби благородных много, иже нелепо есть днесь простерти слово, да
не постигнет нас время, повести деюще».

Контрастная характеристика Бориса предложена читателям и в «Повести»
И. М. Катырева-Ростовского: «Бысть же той Борис образом своим и делы
множество людей превозшед; нихто бе ему от царских синклит подобен во
благолепие лица его и в разсуждение ума его; милостив

и благочестив, паче же во многом разсуждении доволен, и велеречив
зело, и в царствующем граде многое дивное о собе творяше во дни власти
своея. Но токмо едино неисправление имяше перед богом и всеми людми:
во уши его ложное приношаху; радостно тово послушати желаше и
оболганых людей без рассуждения напрасно мучителем предаваше. И
властолюбив велми бываше, и началников всего Росийского государства и
воевод, вкупе же и всех людей московского народу, а подручны себе
учини, якоже и самому царю во всем послушну ему быти и поведенное им
творити».

Остались чужды этой характеристике Бориса лишь «Иное сказание», хотя и
испытавшее влияние второй редакции «Хронографа», но в своей начальной
части более всего зависящее от «Повести, како восхити неправдою на
Москве царский престол Борис Годунов», и «Сказание» Авраамия Палицына
в основной своей редакции, составленное еще до 1617 г.

Проблема человеческого характера встала, таким образом, перед
историческими писателями первой половины XVII в. во всей ее сложности,
какая только могла быть доступна в эту эпоху. Постановка этой проблемы
повлекла за собой пересмотр многих основ средневековой оценки
исторических явлений, средневековых исторических воззрений в целом.
Самое зло и добро в применении к человеческому характеру оказались
относительными. Эту мысль прямо декларирует автор второй редакции
«Хронографа», поясняя, что от зла может произойти добро, а от добра
зло: «Бывает бо по случаю и пелынная лютость врачевания ради недуг в
достохвалных словесех приобношается, тако же и от сеговыя злобы
произыде доброта».

Замечательно, что характеры исторических лиц показаны в произведениях
о «Смуте» не изолированно. Они раскрываются в связи со слухами о них,
в связи с народной молвой. В летописи не встречается передачи разных
точек зрения на события, не согласных с авторской, характеристик
неавторских. Между тем авторы исторических произведений о «Смуте»
постоянно ссылаются на различные слухи, разговоры, толки, отчетливо
осознавая-значение «общественного мнения».

Автор второй редакции «Хронографа» ссылается на разговоры о ссылке
Нагих в Углич, об убийстве Борисом царевича Дмитрия, о поставлении
Филарета Никитича и т. д.

Автор второй редакции «Хронографа» не стесняется приводить мнения,
резко расходящиеся с его собственными. Он собирает все «за» и
«против», подвергая их строгому разбору. Так, например, в Хронографе
полностью переданы слова сторонников Тушинского вора о Василии
Шуйском, которого автор второй редакции «Хронографа», в общем,
идеализирует. Эти «крамольницы» и «мятежницы» так отзывались о
Шуйском: «. а ныне его ради кровь проливается многая, потому что он
человек глуп и нечестив, пилница и блудник и всячествованием
неистовей, царствования недостоин». В противовес этому мнению
приводится и другое: «Сия же слышавше и мнози от народа рекоша к ним
сице: «государь наш царь и великий князь Василей Ивановичь сел на
Московское государство не сильно, выбрали его быти царем большие
боляре и вы, дворяне, и все служилые люди, а пиянства и всякого
неистовства мы в нем не ведаем; а коли бы таковому совету быти, ино бы
тут были большие боляре да и всяких чинов люди»«.

То же восприятие характера исторического лица через народную молву,
слухи, иногда сплетни опять-таки встречается и во «Временнике» Ивана
Тимосреева, и в «Словесех дней» Ивана Хворостинина.

У Хворостинина в связи с народными толками дана характеристика
Гермогена: «. яко же слышахом, етери глаголюще, яко соблазн и
смущение патриарх той сотворил есть и возведе люди своя братися на
враги, владуща нами. »

Итак, характеры исторических героев не неизменны, они могут изменяться
под влиянием других людей или

с переменой обстоятельств. В них могут совмещаться и дурные, и хорошие
качества. Человек по природе своей ни абсолютно добр, ни абсолютно
зол. Беспорочных людей нет. Противоречивость, контрастность авторских
характеристик исторических лиц служат как бы удостоверением
объективности их изображения, так как только таким и может быть
человек в представлениях первой половины XVII в. Характер человека
преломляется в толках о нем. Историческое лицо оценивается в
исторической перспективе, в его «социальной функции».

Это новое представление о человеческом характере сказывается во всех
деталях восприятия исторических лиц.

Старые средневековые добродетели уже лишены своего положительного
значения. Безусловные добродетели оказываются относительными.
Добродетели, заложенные в характере исторических лиц, сыгравших
отрицательную роль в русской истории, оказываются только вредными. О
Дмитрии Самозванце автор второй редакции «Хронографа» говорит: «. ко
книжному прочитанию борзозрителен, но не на благо». Внешность человека
уже не соответствует, как раньше, его характеру. Иван Тимофеев так,
например, описывает внешность своих современников, легкомысленно
предавшихся Самозванцу: «Вместо разума токмо седину едину имуще и
брадную власом долгость, юже являху людем и красахуся тою, яко
мудрии». Всё большее и большее значение в характеристике исторических
лиц приобретают их поведение, их действия. Это отчетливо видно в тех
случаях, когда сравнение, образ, применяемый к человеку, имеет в виду
его действия, но не его внутреннюю сущность, которая, как мы видели, в
известной мере признавалась непознаваемой. Автор второй редакции
«Хронографа» вряд ли считает патриарха Гермогена похожим на птицу и
тем не менее пишет, что его «аки птища в заклете гладом умориша».

Вследствие этой манеры применять к историческим лицам различные
образные сравнения по их функции, по их действию, а не по их сущности,
авторы прибегают к таким сравнениям людей, которые, казалось бы,
совершенно не шли к ним, с точки зрения эстетической системы нового
времени: историческое лицо может быть уподоблено реке, буре, молнии,
горе, раю, ограде и т. д.; оно может быть сравниваемо с различными
дикими зверями, внешне мало похожими на человека. Автор второй
редакции «Хронографа» сравнивает Бориса Годунова с «морем», с
«езером»;

Дмитрия Самозванца он называет «злодыхательной бу-

Все эти несовместимые с нашим эстетическим сознанием сравнения
объясняются тем, что человек подвергается характеристике по «функции»,
по своим «делам». Об этом прямо однажды и заявляет автор второй
редакции «Хронографа», характеризуя Тушинского вора: «. се другое зло
прииде, другий зверь подобен первому явился не образом, но делы».

Внешне этот способ характеристики человека еще очень близок к
средневековой системе, к системе «Хронографа» 1512 г.- самые образы
старые, но функция их в значительной мере новая, поскольку новым
оказывается самое видение человеческого характера, восприятие
человеческой личности, ее оценка. И то, и другое, и третье оказываются
бесконечно более сложными, чем в предшествующий период, и вместе с тем
более реальными, более близкими действительности.

В чем же исторические корни новых воззрений на человеческую личность,
нашедших себе место в литературных

произведениях начала XVII в.?

Новое отношение к человеческому характеру отразило общее накопление
общественного опыта и отход от теологической точки зрения на человека,
начавшийся в XVI в. и усиленно развивавшийся в XVII в.

Период крестьянской войны и польско-шведской интервенции способствовал
огромному накоплению опыта социальной борьбы во всех классах общества.
Именно в это время вытесняется из политической практики, хотя еще и
остается в сфере официальных деклараций, теологическая точка зрения на
человеческую историю, на государственную власть и на самого человека.

Чтобы представить себе конкретно влияние нового социального опыта на
литературу, обратимся к некоторым фактам. Мы видели выше, что
обсуждению в литературе подвергались в первую очередь характеры
монархов. Это далеко не случайно. Здесь сказалась новая практика
поставления на царство «всею землею». Если в XVI в. Гроз-

ный всвоих посланиях к Курбскому отрицал право подданных судить о
действиях своего государя, утверждал богоизбранность монаршей власти,
а в посланиях к Стефану Баторию насмешливо отзывался о его поставлении
по «многомятежному человеческому хотению», то вскоре после его смерти
это положение резко изменилось:

в 1598 г. состоялись первые выборы русского государя «всею землею».
Теологическая точка зрения на происхождение царской власти и идея
неподсудности монарха человеческому суду впервые возбудили очень
серьезные сомнения.

Утвержденная грамота Бориса Годунова 1598 г. хотя внешне и опирается
еще на идею божественного происхождения царской власти, но практически
объясняет необходимость власти государя чисто «земскими» причинами.
Государь необходим для благосостояния своих подданных, и об этом
выразительным жестом заявил сам Годунов во время своего венчания на
царство: он взял за ворот свою рубашку и потряс ею, обещая и эту
последнюю в случае нужды разделить со всеми для блага своих подданных.

Предвыборная горячка, несомненно, разжигала споры о достоинствах того
или иного претендента на престол. Характер будущего монарха
подвергался обсуждению в боярской думе, на соборе, среди ратников, в
толпе народа у стен Новодевичьего монастыря, где народ, подгоняемый
приставами, «молил» Годунова на царство.

Уже упомянутая нами Грамота, утвержденная 1598 г., одним из доводов в
пользу избрания Годунова на царство выдвигала личные черты его
характера: его государственную мудрость, его добродетели и его заботу
о «воинском чине».

Черты нового отношения к власти царя мы можем найти и в
крестоцеловальной записи Василия Шуйского, и в грамотах патриарха
Гермогена, и в июньском приговоре 1611 г., и в Грамоте, утвержденной
1613 г., и т. д.

Крестьянская война постепенно вытравливала из народного сознания
старое отношение к монарху как к наследственному, богоизбранному и
человеческому суду не подсудному главе государства. Человеческий суд
совершился и над Годуновым, и над Василием Шуйским, и над многими
самозванцами. Этот суд был сперва судом народного мнения, а затем и
судом действия. Характеры монархов обсуждались людьми «юнними»,
«малыми», «простыми» не в меньшей, может быть, степени, чем в среде
боярства и дворянства.

Черты человеческого характера стали, следовательно, предметами
всеобщего обсуждения. Вопрос о них в отдельных случаях приобретал
государственное значение. Вот почему и в литературе так часто начало
упоминаться народное мнение.

Изменение в отношении авторов XVI-XVII вв. к человеческому характеру
может быть изображено в такой по-

следовательности: первоначально растет интерес к психологии
исторических личностей, и рост этот отмечен чисто количественным
увеличением числа и объема характеристик в произведениях XVI в.; затем
авторы исторических произведений начала XVI в. научаются по-новому
изображать характер исторических лиц, замечают в нем многое такое, что
не было доступно их предшественникам, и одновременно начинают
высказывать новые суждения о человеческих характерах, осознавая их
сложность. Каждый новый этап в этом обнаружении характера
непосредственно вызывался исторической действительностью.

Само собой разумеется, что русской литературе предстояло пройти очень
длительный путь развития, прежде чем достигнуть в изображении
человеческого характера той сложности, которая отличает русскую
литературу XIX в. Путь развития русской литературы в изображении
человека так же сложен от начала XVII до XIX в., как и от XI ди XVII
в. Начало XVII в. являет нам только первые предвестники литературы
нового времени.

Перелом начала XVII в. указывает, что в изображении человека не было
застоя. Изображение человека претерпевает резкие изменения. Но этими
изменениями полна вся древняя русская литература, начиная с XII в.
Каждая эпоха, а иногда и каждый жанр в отдельности развивают свои
стили в изображении человека.

ГЛАВА 2. СТИЛЬ МОНУМЕНТАЛЬНОГО ИСТОРИЗМА XI-XIII вв.

Итак, начало XVII в. показало нам тот перелом, который произошел в
изображении реальных исторических лиц под влиянием воздействия
действительности. Чтобы понять сущность этого перелома и его значение
в литературе, необходимо вернуться к начальным этапам развития русской
литературы.

Первый вполне развитой стиль в изображении человека, стиль, сильнейшим
образом сказавшийся в литературе XI-XIII вв.,- это стиль
монументального средневекового историзма, тесно связанный с феодальным
устройством общества, с рыцарскими представлениями о чести, правах и
долге феодала, о его патриотических обязанностях и т. д. Стиль этот
развивается главным образом в летописях, в воинских повестях, в
повестях о княжеских преступ-

лениях, но пронизывает собой и другие жанры. Он более отчетлив в
летописях, составлявшихся по указаниям князей чем в летописях
епископских, монастырских и городских,- в светских произведениях, чем
в церковных. Характеристики людей, характеристики людских отношений и
идейно-художественный строй летописи составляют неразрывное целое. Они
подчиняются одним и тем же принципам феодального миропонимания,
обусловлены классовой сущностью мировоззрения летописца.

Человек был в центре внимания искусства феодализма, но человек не сам
по себе, а в качестве представителя определенной среды, определенной
ступени в лестнице феодальных отношений. Каждое действующее лицо
летописи изображается только как представитель определенной социальной
категории. Князь оценивается по его «княжеским» качествам,
монах-»монашеским», горожанинкак подданный или вассал. Личность князя
подчиняет себе события, интерес к князю поглощает интерес к событиям
народной жизни. Каждый человек представляет для летописца свою ступень
в феодальной иерархии. Все общество состоит из «лествично»
расположенных над простым, трудовым народом различных групп феодалов.
Все людские отношения подчинены этой иерархии вассальных связей. Этот
иерархизм дает себя сильнейшим образом знать и в летописи, и в других
литературных произведениях.

Принадлежность к определенной ступени феодальной лестницы ясно ощутима
в характеристиках действующих лиц летописи. Для каждой ступени
выработались свои нормы поведения, свой идеал и свой трафарет
изображения. Индивидуальность человека оказывалась полностью
подчиненной его положению в феодальном обществе, и изображение людей в
русской летописи XI-XIII вв. в сильнейшей степени следовало тем
идеалам, которые выработались в господствующей верхушке феодального
общества.

Эти идеалы, выработавшиеся в жизни и игравшие в ней значительную роль,
повлияли и на письменность. Умерших, а иногда и живых литература (в
первую очередь летопись и жития святых) стремится изобразить в духе
этих идеалов (если автор сочувствует изображаемым) или показать их
несоответствие этим идеалам (если автор не сочувствует изображаемым).
Этим обусловливается относительная бедность характеристик действующих
лиц летописи и житий. Но этим же обусловливается и точное соответствие
характеристик нуждам господствующего класса феодального общества.

Строгое соответствие изображения людей с иерархией феодального
общества имело свои глубокие основания в самом строе феодального
общества и в потребностях верхушки этого общества сохранить этот
строй, удержать за собой господствующее положение. В связи с этим
вырабатывается понятие феодальной чести. Над сложной иерархией
политических отношений вырастает не менее сложная иерархия чести.

Уже в «Русской Правде» размер наказаний изменяется в зависимости от
положения пострадавшего, от того, на какой ступени феодальной лестницы
он находится, причем защищается прежде всего честь пострадавшего, его
достоинство.

Согласно «Правде» Ярослава, различались побои в зависимости от того,
чем они нанесены, причем за более опасные удары мечом и ранение пальца
взыскивалось 3 гривны, а за удары менее опасными предметами (палкой,
жердью, тыловой частью меча, ножнами меча) в четыре раза больше- 12
гривен. Это объясняется тем, что последние удары были более
оскорбительными, так как выражали крайнее презрение к оскорбляемому.

Если обиженный попытается смыть нанесенное ему оскорбление и обнажит
меч, то такого рода действие ненаказуемо. В «Пространной Правде»
говорится: «Не терпя ли противу тому ударить мечемь, то вины ему в
томь нетуть» I, «Аже ли кто вынет мечь, а не утнеть, то гривна кун» 2,
«Дще ли ринеть мужь мужа, любо от себе, любо к себе, 3 гривне»3 и т.
д.

2 Там же, статья 24 (Т. 2. С. 341). Ср в «Краткой Правде» статью 9 (Т.
2. С. 80-81).

3 Краткая Правда, статья 10 (Т. 2. С. 82-86).

Сравнительно с общинно-патриархальной формацией феодализм предоставлял
большие возможности для разви-

Греков Б. Д. Крестьяне на Руси. М., 1946. С. 91-92. 30

Особое положение в этой «лестнице идеалов» занимал трудовой народ.
Сельское население, городские ремесленники не входили в состав
феодальной иерархии. Они составляли только ту основу, над которой
высилась феодальная лестница. Трудовой народ находился вне этой
лестницы, а следовательно, и вне лестницы феодальных идеалов. Ф.
Энгельс указывал: «Всё, что не входит в феодальную иерархию, так
сказать, не существует; вся масса крестьян, народа, даже не
упоминается в феодальном праве»’. Не упоминаются в литературных
произведениях и отдельные представители крестьянства, трудового
народа.

Тесное соприкосновение феодальной литературы и действительности,
феодальной литературы и политики нашло свое отражение в строгом
подчинении изображения людей идеалам феодальной верхушки.

Литература феодального периода была теснейшим образом связана с жизнью
— с нуждами и требованиями феодального общества. Как мы увидим в
дальнейшем, именно жизнь, а не литература, не литературная традиция
выработала те идеалы, которые и в действительности,

‘ Архив Маркса и Энгельса. Т. X. (М.], 1948. С. 280. 31

Как в изображениях на мозаиках и фресках XIXIII вв., князь в летописи
всегда официален, всегда как бы обращен к зрителю, всегда представлен
только в своих наиболее значительных поступках. Его речи при
переговорах и на съездах князей, перед дружиной или на вече всегда
лаконичны, значительны и как бы геральдичны. Порой они звучат как
призывы, обращают на себя внимание своею образностью, удачно
найденными формулами, сжато отражающими всегда одну и всегда основную
мысль.

Князья в летописи не знают душевной борьбы, душевных переживаний,
того, что мы могли бы назвать «душевным развитием». Князья могут
испытывать телесные муки, но не душевные терзания. На всем протяжении
своей жизни, как она фиксируется в летописи, князь остается
неизменным. Даже в тех случаях, когда летописец и говорит

о душевных колебаниях князя, кажется, что он больше взвешивает все
«за» и «против», чем испытывает нерешительность. В таких случаях сама
несмелость предстает как черта политических убеждений, а не характера.
Старчески слабый князь Вячеслав Владимирович выглядит в изображении
летописца мудрым князем, отрешившимся от политики, хотя и продолжающим
находиться на княжеском столе. Для летописца не существует «психологии
возраста». Каждый князь увековечен в своем как бы идеальном,
вневременном состоянии. О возрасте князя мы узнаем только тогда, когда
возраст (как и болезнь) мешает его действиям. Если в летописи
говорится о детстве князя, то летописец стремится и здесь изобразить
его как бы в его сущности князя. Ребенок-князь начинает битву, бросая
копье (Игорь), или защищает мать с мечом в руках (Изяслав), или
совершает обряд посажения на коня. С момента «посага» (обычно в
восьмилетнем возрасте) летописец по большей части уже не упоминает о
возрасте князя, оценивая его поступки как поступки князя вообще. О
юности князя летописец вспоминает только тогда, когда юношакнязь
умирает и окружающие оплакивают его безвременную кончину’.

Во второй половине XIII или в начале XIV в. неизвестный автор, рязанец
по происхождению, вспоминая рязан-

‘ Повесть временных лет. Т. 1. М.; Л., 1950. С. 144: «Ростислава же
искавше обретоша в реце; и вземше принесоша и Киеву, и плакася по немь
мати его, и вси людье пожалиша си по немь повелику, уности его ради».
-здесь, очевидно, имеется в виду народный плач, следовательно, и
неофициальная летописная точка зрения.

| Лихачев Д. С. Повести о Николе Заразском (тексты).// ТОДРЛ. Т. VII.
1949. С. 300-301.

«Паволока бо испестрена многими шолки и красно лице являеть: тако и
ты, княже, многими людми честен и славен по всем странам» ‘.

Еще отчетливее сравнение добродетелей князя с его одеянием в
пространной посмертной характеристике волынского князя Владимира
Васильковича. «Ты правдою бе оболчен,- обращается к нему летописец,-
крепостью препоясан и милостынею яко гривною утварью златою украсуяся,
истиною обит, смыслом венчан» 2. К каждому из своих зрителей князь
обращается как бы в отдельности, полностью растворяясь в окружающей
его феодальной

‘ Зарубин Н. Н. Слово Даниила Заточника. Л., 1932. С. 16-17. 2
Ипатьевская летопись, под 1289 г. С. 607.

среде и становясь до предела абстрактным. «Ты бе, о честная главо,-
продолжает летописец,- нагим одеяние, ты бе алчющим коръмля и жажющим
во вьртьпе оглашение, вдовицам помощник и страньным покоище,
беспокровным покров, обидимым заступник, убогым обогатение, страньи
приимник»I.

То обстоятельство, что добродетели механически присоединяются к другим
добродетелям без внутренне объединяющей их связи, привело к легкому
совмещению идеалов светского и церковного. В произведениях светской
литературы к дружинным добродетелям князя, рисующим его добрым воином
и добрым главой дружины, тщивым на пиры, щедрым и храбрым,
присоединяются духовные добродетели аскетического характера:
нищелюбие, смирение, постничество и благочестие. С другой стороны, в
житийных характеристиках дружинные добродетели легко присоединяются к
церковным и осеняются венцом святости. Так было в характеристиках
князей, погибших от татар, так было и в «Житии Александра Невского».

Христианское мировоззрение при изображении людей было поставлено на
службу укреплению феодального строя. Оно вступало в силу по
преимуществу там, где речь заходила о правовых преступлениях: об
убийстве, ослеплении, вероломстве, нарушении крестного целования и т.
д. Убийство Игоря Ольговича побудило летописца обратиться к житийным
образцам, то же можно сказать об убийстве Андрея Боголюбского и о
многих других преступлениях периода феодальной раздробленности.

церковные добродетели лишь механически присоединялись в характеристике
светских героев к основным светским, феодальным добродетелям. Но коль
скоро речь заходила о дурных поступках, о врагах, летописец становился
целиком на церковную точку зрения и приписывал отрицательному
персонажу по преимуществу церковные грехи и недостатки. В церковной
литературной традиции светский автор находил сильные слова осуждения,
яркие краски и твердую почву для морализирования.

В изображении отрицательных персонажей сказывался и христианский
психологизм, когда делались попытки про-

‘ Ипатьевская летопись, под 1289 г. 36

никнуть во внутреннюю жизнь действующего лица. Летописец в гораздо
большей степени, чем в изображении положительных героев своего
повествования, стремился психологически объяснить поступки врага,
описать внутренние побудительные причины его дурных поступков. Правда,
этих побудительных причин немного: гордость, зависть, честолюбие,
жадность.

Внешний враг устремляется на Русь «в силе тяжце», «пыхая духом
ратным», под влиянием зависти, которую вложил ему в сердце дьявол,
«устремившися прияти град и землю», «надеяся объяти землю, потребити
море». Владимир Мстиславич нарушает крестное целование, так как был к
братии своей «верьтлив» и «не управливаше к ним хрестьного целования».

«И вда Всеволоду Володимирке за труд 1000 и 400 гривен серебра, переди
много глаголив, а последи много заплатив»,- говорит о нем летописец
(Ипатьевская летопись, под 1144 г. С. 226). В противоположность
Владимирке, Всеволод Киевский роздал все серебро «кто же бяшеть с ним
был». Об ограблении Владимирком жителей Мьческа см.: Ипатьевская
летопись, под 1150 г. С. 289: «Они же не имеяхуть дати чего у них
хотяше, они же емлюче серебро из ушью и с шии, сливаюче же серебро
даяхуть Володимеру. Володимер же поимав серебро и поиде, такоже емля
серебро по всим градом, оли и до своей земли».

Литературные портреты князей XII-XIII вв. так же лаконичны, энергично
выписаны и просты, как и их портреты живописные. На иконе XII в.
Третьяковской галереи из Новгородского Юрьева монастыря Георгий
Победоносец стоит со щитом за спиной, с копьем и мечом в руках, с
кесарским венцом на голове. Все атрибуты власти при нем;

В образах князей этого времени отразился идеал мужественной красоты.
Этот идеал приобретал особую торжественность и парадность под пером
летописца, будучи поставлен им на службу интересам феодалов.

Литературные портреты князей выступают перед нами как бы высеченными
из камня, подобно каменным барельефам владимиро-суздальских соборов: с
той же мерою обобщения и с тем же минимумом жизненно наблюденных
деталей. Литературные способы характеристики князей согласуются со
способами описания их действий, поступ-

Изборник 1076 года: Тексты и исследования. Изд. подгот. В. С.
Голышенко, В. Ф. Дубровина, В. Г, Демьянов, Г. ф. Нефедов. М., 1965.

ков подвигов. И в этих описаниях писатели XII-XIII вв. также полны
заботы о соблюдении этикета, о максимальном обобщении эпизодов, о
зрительном, внешнем их эффекте в первую очередь.

Говоря о князе, о своем князе, летописец постоянно изображает его в
парадных и официальных положениях:

князь во главе своего войска; князь въезжает в свой город, его
радостно встречают жители; князь «думает» с боярами;

князь принимает и отряжает послов; князь первым кидается в битву и
«ломает копье»; тело князя с плачем хоронят жители, называя его
защитником «сирых», «кормителем» и «нищелюбцем». Перед нами несколько
церемониальных положений, каждое из которых прямо годилось бы для
печати князя как его эмблема. В каждом из этих положений князь
предстает перед читателем прежде всего как князь, в ореоле княжеской
власти и княжеской славы. Именно такие положения встречаются на
иконах, на стенах храмов или на монетах (монета Владимира с
изображением его сидящим на престоле в иератической позе и
выразительной подписью: «Володимер на столе, а се его серебро»).

Вот Михалко и Всеволод въезжают во Владимир со славою и честью
великою. «Узревше князя своя», выходят им навстречу владимирцы и
духовенство с крестами. В иных случаях народ, встречая возвращающихся
с победой князей, поет им славу.

Еще более эффектны и импозантны картины парада княжеского войска с
князем во главе. Парад войск Даниила Романовича описан под 1251 г.
Воины Даниила пред-

Большинство положений князя, в которых описывает его летописец,
связаны с княжеским этикетом, они в какойто мере церемониальны.
Церемониальны не только встречи князя и его посажение на столе, но и
такие, как езда «у стремени», что символизировало собой вассальную
службу князя, его стояние «на костях» после битвы, «обличающее»
победу1, и т. д. Важно отметить, что во всех этих церемониальных
положениях большое значение придавалось общественному признанию князя.
Въезды князя в город после победы, для посажения на стол, встречаются
сочувственно народом. Князь въезжает в город «с великою славою и
честью», а иногда летописец упоминает, что князю пелась слава, что
народ встречал его, как пчелы встречают матку.

‘ См., например: Ипатьевскую летопись, под 1249 г. С. 534: «И Льв ста
на месте, воиномь посреде трупья являюща победу свою».

хан Боняк, или для Владимирки Галицкого, обманувшего русских послов,
лежа в постели, и посмеявшегося над доугим послом, стоя на переходах
из своего дворца в божницу. Слова того и другого выражают в лаконичной
и почти «геральдической» форме смысл их действий: «Хочу сечи в Золотая
ворота,- говорит Севенч Бонякович,- якоже и отец мой»; «поеха мужь
рускый, обуимав вся волости»,- говорит Владимирко Галицкий. Свежесть и
сила этих эпизодов не в том, что в них отражен какой-то новый подход к
событиям, а в том только, что самые события для изображения взяты в
них не совсем заурядные.

Враг изображается обычно в момент своего выступления в поход «в силе
тяжце», или в момент своего поражения, когда он бежит с позором, «дав
плечи», или обнимает ноги победителя, «обещаяся работе быти ему».
Боярин Доброслав выезжает «с великою гордынею», «во единой сорочце,
гордящу, ни на землю смотрящю».

Миниатюры Радзивиловской летописи выдержаны в едином стиле с текстом
летописи XII-XIII вв. Они этикетны и геральдичны в самом точном
смысле. В них иллюстрируются главным образом те положения, которые
связаны с церемониалом и которые необходимо упомянуть по этикету.
Посажение князя на стол, въезд его в город, победа над врагами, прием
послов, сцены инвеституры, осада князем или врагами города, подвиг
князя в битве, похороны князя, выезд в поход, переговоры о мире и т.
д., и т- п— все эти действия воспроизведены до предела лаконично.
Войско изображается условной группой, го-

Подобное изображение людей было, конечно, близко к их прославлению.
Там, где древнерусский автор сознательно стремился дать читателю
представление о том человеке, о котором он писал, обычно ясно
ощущается и стремление прославить его, или, напротив, унизить. О
задаче искусства как о задаче прославления прямо писал в своем «Слове
на седьмую неделю по Пасце» Кирилл Туровский:

«Историцы и ветиа, рекше летописци и песнотворци, прикланяють своа
слухы в бывшая между царей рати и ополченца, да украсять словесы
слышащая и възвеличять крепко храбровавшая и мужествовавшая по своем
цари, и не давших в брани плещи врагомь, и тех славяще похвалами
венчаеть».

| Интересные особенности передачи в миниатюрах Радзивиловской летописи
ряда сюжетов, отражающих феодальную идеологию «с диаграммной
четкостью» и «плакатной выразительностью», вскрыты в работе А. В.
Арциховского «Древнерусские миниатюры как исторический источник» (М.,
1944).

2 Приселков М. Д. История русского летописания XI-XV вв. Л., 1940. С.
58.

3 Арциховский А. В. Древнерусские миниатюры как исторический источник.
См. также рецензию И. Н. Воронина на эту работу в «Вестнике Академии
наук СССР» (1945, ь 9).

Это вполне согласуется с основами феодальной идеологии. Князья
постоянно требуют от населения верности себе. В свою очередь, и
население неоднократно заверяет в летописи князя о своей верности.
Верность, преданность и любовь к князю народа окружают его, как
ореолом. Могуще-

ство феодала тем больше, чем более преданы ему народ и вассалы. Чтобы
возвеличить князя, надо подчеркнуть преданность ему его людей,
готовность их в любое время выступить со своим князем по его призыву.

Описания преданности горожан своему князю обычны в летописи: народ,
горожане, вассалы постоянно изъявляют готовность сложить за своего
князя головы, заверяют его в своей верности и любви к нему. Изяслав
Мстиславич входит в Киев, «хваля и славя бога. и выидоша противу ему
множество народа и игумени с черноризци и Попове всего города Кыева в
ризах». Горожане радуются княжескому «седению» в их городе. Они
действуют по формуле:

«Мы людие твое, а ты еси нашь князь». Подобно тому, как полки
«жадахуть боя» за своего князя, и горожане заявляют князьям: «Аче ны
ся и (с) детьми бити за тя, а ради ся бьем за тя» или: «Кде узрим стяг
ваю, ту мы готовы ваю есмы». Горожане обещают князю оставаться верными
в самых сильных выражениях: «. оли ся с ним смертью розлучити»,-
говорят смоляне о сыне Ростислава Мстиславича. Галицкий летописец дал
в своих записях красочное описание встречи горожанами своего князя
Даниила Романовича: «Они же вокликнувше реша: «яко се есть держатель
нашь, богом даный»- и пустишася яко дети ко отчю, яко пчелы к матце,
яко жажющи воды ко источнику».

‘ Лаврентьевская летопись, под 1140 г. С. 308. «Кияне же рекоша:
«Княже! ты ся на нас не гневай, не можем на Володимире племя рукы
възняти»«. (Ипатьевская летопись, под 1147 г. С. 243; ср. там же. С.
246.)

князь же Андрей, жалуя комоньства его, повеле и погрести над Стырем»,

Вассальная верность далеко не бескорыстна. Она оплачивается князем его
«лаской», «хлебом», «медвяной чашей» и дорогим «портищем», но от этого
отнюдь не становится в глазах писателя XII-XIII вв. менее похвальной.

Напротив, авторы часто говорят с похвалой о верности, как

бы оплачивающей доброту князя.

Отношения вассалитета-сюзеренитета определяются взаимными
обязанностями. Строгое выполнение вассалами своих обязанностей
укрепляет авторитет сюзерена. Строгое выполнение сюзереном своих
обязанностей по отношению к вассалам укрепляет его еще более. Авторы
XI-XIII вв. ставят князя на пьедестал вассальных повинностей и
украшают его обязанностями сюзерена.

Если князь не считается со своими вассальными князьями, они
отказываются ему служить. Так было с Юрием Долгоруким, которому южные
князья прямо бросили упрек: «. но с нами не умеет жити».

среди его приближенных есть «мужи храборьствующии», к которым он щедр,
и «бояре думающие», с которыми он совещается в совете.

Щедрость князя находит своеобразное идейное обоснование в афоризме
летописца: «Златом и сребром не добудешь дружины, а дружиною добудешь
и серебро и злато». «Повесть временных лет» неоднократно напоминает об
этой дружинной морали.

Так, например, в рассказе «Повести временных лет» о прибытии в Киев
немецкого посольства проведена та мысль, что дружина дороже всякого
богатства. «Се ни в что же есть, се бо лежить мертво,- говорят послы о
богатствах Святослава.- Сего суть кметье луче. Мужи бо ся доищють и
больше сего». В сходных выражениях говорит в «Повести временных лет» и
Владимир Святославич:

«Сребромь и златом не имам налести дружины, а дружиною налезу сребро и
злато, яко же дед мой и отець мой доискася дружиною злата и сребра».

С небольшими вариантами эта мораль постоянно повторяется и в летописях
XII-XIII вв. Князь Святослав Ростиславич был «храбор на рати», «имеяше
дружину (в чести) и именья не щадяще, не сбираше злата и сребра, но
даваше дружине». Тот же мотив звучит и в характеристике Давида
Ростиславича: «Бе бо крепок на рати, всегда бо тосняшеться на великая
дела, злата и сребра не сбираеть, но даеть дружине, бе бо любя
дружину, а злыя кажня, якоже подобаеть царемь творити». Щедрость князя
восхваляется в летописи неоднократно, как неоднократно осуждается в
ней и княжеская жадность. Эта мораль отчетливо выражена в «Молении»
Даниила Заточника. Неоднократно взывая к щедрости князя, Даниил прямо
повторяет и летописную формулу: «Златом бо мужей добрых не добудешь, а
мужми злато и сребро и градов добудеш».

Было бы неправильно видеть в обычае князей советоваться с дружиной их
консерватизм, остатки военной демократии. Авторы XII-XIII вв.,
восхваляя князей, неоднократно говорят об этом обычае, выставляя
следование ему одной из важнейших добродетелей князя.

летописца заслужил и Мстислав Ростиславич, который «прилежно бо
тщашеться, хотя страдати от всего сердца за отчину свою, всегда бо на
великая дела тъснася, раз-

мышливая с мужи своими, хотя исполнити отечьствие свое».

Князь, во всем советующийся с дружиной, заслуживает похвалы.
Перечисляя выдающиеся добродетели своего князя, летописец наряду с
тем, что он «хоробор», «крепок на рати», «немало показал мужьство
свое», упоминает и о том, что он был «думен», то есть совещался с
дружиной.

Вассалы князя отказываются служить ему, если он не совещается с ними.
Бояре Владимира Мстиславича заявляют ему: «О собе еси, княже,
замыслил; а не едем по тобе, мы того не ведали».

Хваля князя за то, что он «немало мужьства показа» и «много пота утер»
за Русскую землю, летописец не забывает прибавить: «с дружиною своею»
и «с мужьми своими».

Идеал князя основывается на определенных представлениях о чести и о
«сороме». Он потому так прочен в литературных произведениях XI-XIII
вв., что опирается на представления, широко распространенные в верхах
феодального общества.

‘ Например, Мстислав говорит Даниилу Романовичу: «А яз пойду в
половци, мьстив сорома своего» (Ипатьевская летопись, под 1213 г. С.
4911

налезу собе славу, а любо голову свою сложю за Русьскую землю», с
небольшими вариантами неоднократно повторяется в речах князей на всем
протяжении XII-XIII вв.*

Даниил Романович Галицкий так определил основную заповедь
княжеско-дружинной воинской морали: «Подобаеть воину, устремившуся на
брань, или победу прияти, или пастися от ратных».

Эта мораль воинов была знакома не только княжескодружинной среде.
Формулу «любо голову свою сложю, любо сором свой мщу» развивает в
своем слове «О терпении и милостыне» и Феодосии Печерский.
Христианскую мораль он пытается подкрепить примером морали воинской.
Он говорит о воинах, что они «главы своея ни в что же помнят, дабы им
не посрамленым

Как и в иных случаях, летописцу важно при этом подчеркнуть действия, а
не психологическое состояние героя своего повествования. Хваля его за
мужество и храбрость, писатель XII-XIII вв. имеет в виду в первую
очередь результаты этой храбрости: его победы, страх, нагнанный им на
врагов Русской земли, приобретенную им славу «грозного» и непобедимого
князя. Некрологическая характеристика Владимира Мономаха подчеркивает,
что это был князь, «украшенный добрыми нравы, прослувый в по-

| Владимир Мстиславич, например, говорит: «А любо сором сложю и земли
своей мышю, любо честь свою налезу, пакы ли а голову свою сложю» (там
же, под 1149 г. С. 263).

2 Памятники древнерусской церковно-учительной литературы. Под ред. А.
И. Пономарева. Вып. I. СПб., 1894. С. 39.

бедах, его имене трепетаху вся страны и по всем землям пройде слух
его».

О страхе, который нагнал князь на врагов, летописец говорит,
характеризуя сына Мономаха, Мстислава, Романа Галицкого, Даниила
Романовича; об этом же говорится в житийной характеристике Александра
Невского, в «Слове о погибели Русской земли» и во многих других
произведениях.

Храбрость князей авторы XII-XIII вв. стремятся подчеркнуть не только в
похвальных характеристиках им, но и в описании их действий.

Поединкам князя с врагом уделяется особое место в его характеристике.
Слава князя не в малой степени зависит от поведения князя в битве.
Отправляясь против врага в рукопашную схватку, Андрей Боголюбский
говорит: «Ат яз почну день свой». Он придает своему поступку
демонстративный характер. Он первым обнажает меч и первым ломает
копье, выезжая впереди дружины. Андрей Боголюбский

в описании походов Изяслава Глебовича (внука Юрия Долгорукого),
который в битве с волжскими болгарами, «въгнав за плот к воротам
городным, изломи копье».

Летописец пишет об этих поединках князя и славит за них князя именно
потому, что за них же славили князя и его воины, горожане, народ,
потому, что именно эти подвиги князя составляли существенную часть его
воинской славы.

и с коня много падах; голову си розбих дважды и руце и нозе свои
вередих. В уности своей вередих, не блюда живота своего, ни щадя
головы своея». Не щадить своей головы, оказывается, следует не только
на войне, в битве с противником, соблюдая свою честь и честь родины,
но и на охоте. Такова мораль феодалов.

За беззаветную храбрость на охоте хвалит летописец и волынского князя
Владимира Васильковича. Так же, как и Владимир Мономах, он не щадил на
охоте собственной головы и делал все сам, своими руками. «Бяшеть бо и
сам ловець добр, хоробр,- пишет о нем волынский летописец,- николи же
ко вепреви и ни к Медведеве не ждаше слуг своих, а быша ему помогли,
скоро сам убиваше всяки зверь; тем же и прослыл бяшеть во всей земле,
понеже дал бяшеть ему бог вазнь не токмо и на одиных ловех, но и во
всем, за его добро и правду».

Воинские доблести князя интересуют летописца не только сами по себе.
Он думает о княжестве, о Русской земле. Своей доблестью князь подает
пример своим воинам. Князь олицетворяет могущество и достоинство своей
страны.

Вот почему среди добродетелей князя перечисляются добрые качества не
только воина, но и государственного человека. В этом отношении
исключительный интерес представляет в «Повести временных лет»
характеристика Ярослава Мудрого (под 1037 г.). Здесь в первую очередь
восхваляется его строительная деятельность и его заботы о книжном
просвещении.

И в характеристике Ярослава Осмомысла Галицкого подчеркивается то, что
он «мудр и речен языком, и богобоин, и честен в землях». На последнем
месте в этой характеристике упоминается то, что он был «славен полкы»,
причем отмечается, что он не сам ходил в походы, а только посылал
войско: «Где бо бяшеть ему обида, сам не ходяшеть полкы своими (но
посылашеть я с вое) водами».

к отчине, к Русской земле. Князь служит Русской земле, готов сложить
за нее голову, готов со своею дружиною тотчас же выступить в поход
против ее недругов, забыть свои обиды для того, чтобы «мстить обиды»
Русской земли.

Князья обещают «терпеть за Рускую землю», «за крестьяны и за Рускую
землю головы свое сложити», «Рус-

кой земли блюсти», «стеречь Рускую землю», «трудиться за свою отчину».
Не раз обращаются они друг к другу с призывом помириться, «хрестьян
деля и всее Руской земли», не проливать крови христианской «Рускые
деля земля и хрестьян деля».

Патриотизм был не только долгом, но и убеждением тех русских князей,
образы которых рисовали летописцы положительными чертами. Конечно,
летописцы XIXIII вв. иногда отражали в своем идеале княжеского
поведения представления не только феодальных верхов, но и свои
собственные, а собственные их представления не всегда совпадали с
представлениями феодалов. Вот почему княжеский патриотизм,
ограниченный во многом феодальными представлениями, в изображении
летописцев иногда наделяется чертами, свойственными народному
патриотизму.

В свою очередь, и князь говорит своим горожанам: «Вы есте людие деда
моего и отца моего, а бог вы помози». Родовая политика, честь,
традиции рода ясно осознавались и самими князьями. Андрей Владимирович
Добрый, сын Владимира Мономаха, говорил по поводу своей готовности
пострадать за свою отчину: «Обаче не дивно нашему роду, тако и преже
было же». Эта родовая политика часто называется в летописи «путем»,
«честью» и «утверждением» предков. Князья нередко предпринимают те или
иные действия, чтобы «поискати отець своих и дед своих пути и своей
чести». Изяслав Мстиславич посылал своих послов в Чернигов к Владимиру
и Изяславу Давыдовичам с многозначительными словами: «Се есмы путь
замысли велик, а то есть утвержение дед наших и отець наших».

‘ Ипатьевская летопись, под 1140 г. С. 220 ; в квадратных скобках
текст из списков Хлебниковского и Погодинского.

Князья «ревнуют» своим предкам, стремятся «поревновать» своим отцам и
дедам. Самое понятие «ревности» предкам переносится из светской
области и в церковную. «Ревновать» отцу своему можно не только в
воинской славе, но и в церковной. Вдова Глеба Всеславича «велику
имеяше любов с князем своим, к святей богородици и к отцю Федосью,
ревнующи отцю своему Ярополку».

В некрологических характеристиках князей постоянно упоминается эта
родовая политика, родовой «путь» и «пот», их «ревность» предкам. Так,
например, о сыне Владимира Мономаха, Мстиславе Великом, автор
некролога говорит, что он «наследил отца своего пот, Володимера
Мономаха великаго». Князья и сами постоянно осознают себя
«Володимеровым племенем» или «Ольговичами», «единого деда внуками»,
«внуками Ярославлими» или «Всеславлими».

Индивидуальность князя, в летописном изображении, вырисовывалась из
сравнения его с князьями его рода, которым он «ревновал» в своих
действиях и княжении. В некрологической характеристике брата Игоря
Святославича Новгород-Северского говорится, что он «во Олговичех всих
удалее рожаемь, и воспитаемь, и возрастом, и всею добротою и
мужьственою доблестью, и любовь имеяше ко всим».

Характер человеческий выступает в творениях древнерусского книжника в
двух аспектах: либо как сам книжник

Чем прочнее стоял писатель XI-XIII вв. на идеальных позициях
феодального класса, тем прочнее входил в его произведение стереотип в
изображении человека, тем консервативнее был он в своих идейных и
художественных

Впрочем, индивидуальные интересы отражаются в литературных портретах
лишь случайно. Идеал поведения порождался не индивидуальными вкусами,
а социальным строем. Вот почему в различных областях Руси с различной
расстановкой классовых и внутриклассовых сил мы видим некоторые
различия в обрисовке идеала княжеского поведения. И эти различия также
ведут к расшатыванию стереотипа в изображении человеческой личности.
Характерно, например, что новгородские летописи слабо отразили образы
князей. Это и понятно. Идеал существовал там, где он был необходим. В
политическом же устройстве Новгорода князь занимал второстепенное
место.

В новгородских летописях почти нет характеристик князей. Только об
Александре Невском и Мстиславе Ростиславиче говорится с какой-то
особенной значительностью, позволяющей думать, что новгородцы ценили
их деятельность или что князья эти пришлись по сердцу новгородцам и
летописцам. В сообщении Новгородской летописи о смерти Александра
Невского есть и краткая оценка его деятельности: «Дай, господи
милостивый, видети ему лице твое в будущий век, иже потрудися за
Новгород и за всю Русьскую землю».

Плач новгородцев по Мстиславе Ростиславиче рисует идеального князя, но
идеального именно в понимании новгородцев, которое чувствуется только
в оттенках, не приобрело еще законченного выражения, и понятно почему:

идеал князя входил в летописи из действительности, сами же князья,
княжившие в Новгороде, следовали своим, общерусским идеалам княжеского
поведения, и только новгородцы смотрели на них несколько иначе, чем в
других областях Руси. Мстислав Ростиславич сотворил «толикую свободу
новгородьцем от поганых», освободил их от обид. На все стороны
оборонял он Новгород от поганых, «поревновал» и «наследиУпуть» деда
своего, новгородского князя Мстислава Владимировича. Был он «крепок на
рати, всегда бо тосняшеться умрети за Рускую землю и за хрестьяны». Он
«подавал дерзость» воинам своими речами и от всего сердца бился за
свою отчину. Был он «любезнив

Иной идеал княжеского поведения создался в верхах феодального общества
Владимира Залесского. Характеристика Всеволода Большое Гнездо под 1212
г. частично повторяет характеристику Владимира Мономаха: «Сего имени
токмо трепетаху вся страны и по всей земли изиде слух его. и бог
покаряше под нозе его вся врагы его». Но, кроме того, этот некролог
сохраняет и особенности чисто владимирские. В нем подчеркнута борьба
Всеволода с боярством и его судебная деятельность: «Судя суд истинен и
нелицемерен, не обинуяся лица сильных своих бояр, обидящих менших и
роботящих сироты и насилье творящих». Во Владимире Залесском созрел
идеал сильной княжеской власти, идеал этот впоследствии был подхвачен
и развит Москвой.

В летописи, под углом зрения определенного идеала, создаются
характеристики князей, отчасти по одной системе отбираются факты, но
сами факты, непосредственно взятые из жизни, во всем их индивидуальном
своеобразии, придают рассказу черты документальности. Этих черт в
летописном повествовании появляется тем больше, чем менее официален
летописец, чем меньше он связан задачей изобразить и истолковать
события в свете определенной политической линии, И сама характеристика
князя становится менее подчиненной идеалу, отражающему эту линию, если
летописец говорит о князе лишь попутно, не ставя себе целью дать его
обобщенный портрет.

С какой бы ясностью перед нами ни выступал стереотип в изображении
человека, было бы неправильно сводить к нему все летописное искусство
в изображении людей. В летописи нет и двух князей, и двух положений,
которые были бы обрисованы с полною одинаковостью. Феодальный идеал
человека был прежде всего средством измерения

людей, их оценки с точки зрения феодальной морали и феодальных норм
поведения.

Мы отметили выше, что в исторической литературе XI- XIII вв.
говорилось по преимуществу о деятельности тех слоев населения, которые
влияли, по представлениям того

времени, на ход исторических событий,- князей и духовенства.

Психологическая наблюдательность в житейской практике Древней Руси
достигала большой тонкости, как об этом свидетельствует, например,
письмо Владимира Мономаха к Олегу Гориславичу. Самый повод, по
которому оно написано, не обычен: Владимир Мономах пишет письмо своему
врагу Олегу Святославичу, предлагая ему примирение, после того как в
сражении с войсками Олега погиб его любимый сын Изяслав. Это письмо
написано с большим чувством достоинства, с полным сознанием сложности
образовавшейся житейской ситуации. Оно преисполнено своеобразного
лирического спокойствия, желания понять своего врага, чувством
бесконечной скорби о погибшем сыне. Мономах готов понять и даже
утешить убийцу своего любимого сына. При этом письмо старчески мудро и
спокойно.

«Поучение» Владимира Мономаха поражает громадным запасом
психологических наблюдений, обнаруживает почти поэтическое отношение
автора к жизни. Выражение этого отношения в «Поучении» носит на себе
следы влияния народной поэзии.

Именно этот источник выражения поэтического восприятия жизни выдает
образ горлицы, тоскующей на высохшем дереве, который Мономах применил
к вдове своего сына, прося отпустить ее к нему, чтобы оплакать вместе
с ней сына, его свадьбу, ее первые радости: «А бога деля пусти ю ко
мне вборзе с первым сломь, да с нею кончав слезы, посажю на месте, и
сядеть акы горлица на сусе древе желеючи, а яз утешюся о бозе».

Так обычная житейская практика вводит в литературу элементы
реалистичности.

Свою просьбу Владимир Василькович подкрепил выразительным жестом: он
взял из своей постели пук соломы

и сказал: «Хотя бых ти, рци, брат мой, тот вехоть соломы дал, того не
давай по моемь животе никому же».

Иногда мысль о бренности всего земного служит летописцу поводом, чтобы
описать какое-нибудь из ряда вон выходящее, но не очень «официальное»
событие. Так, например, летописец приводит шутку над бесплодными
устремлениями Мстислава Ярославича овладеть Галичем. Некто Илья
Щепанович привел Мстислава Ярославича Немого на Галичину могилу и
сказал ему: «Княже! уже еси на Галичине могыле поседел, тако и в
Галиче княжил еси». Приводит летописец и рассказ о тщетности попыток
боярина сесть на княжеский стол. Он подчеркивает случайность гибели
Холма от пожара, вызванного неосторожностью некоей бабы. Рассказывает
летописец и множество других случайностей, решавших судьбу князей: то
князь пошутил и своей шуткой раскрыл заговор, то князь не был узнан
под чужим шлемом, то жизнь князя висела на волоске и была случайно
спасена. Описывает летописец и построение города, вызванное гаданием
князя по Библии. Самые унижения Даниила Галицкого в Орде служат как бы
обоснованием для своеобразного исторического скептицизма летописца: «О
злая честь татарьская! Его же отець бе царь в Руской земли, иже покори
Половецькую землю и воева на иные страны все, сын того ж не прия
чести, то иный кто может прияти? Злобе бо их и льсти несть конца».

Несомненно, что, описывая все эти «случаи», летописец нарушал
собственную систему изложения, усиливая ими в своем повествовании
черты реальности, иногда быта, и это в известной мере отражалось на
изображении им действующих лиц.

Нарушался литературный стереотип и в церковной литературе XI-XIII вв.:
в житиях святых, в частности в «Киево-Печерском патерике», и в
проповедях. Однако в этой церковной литературе психология действующих
лиц подчинена морали, назидательному смыслу произведения. Немногие
психологические качества уловлены и преломлены в литературном
произведении только через призму христианской морали. Церковь
постоянно обращала литературу к психологической наблюдательности, но
литературу в основе своей светскую, и в частности летопись, могла
затронуть только отчасти.

Наконец, стиль средневекового монументализма в изображении людей
нарушался в литературе и под влиянием народного творчества. Однако в
этом последнем случае

перед нами особый стиль в следующей главе.

стиль,который мы рассмотрим

Подведем итоги. В изображении людей историческая литература XI-XIII
вв. следует идеалам, выработанным в феодальной действительности того
времени. Она следует феодальным представлениям о том, каким должен
быть представитель той или иной социальной ступени, какими должны быть
сами феодальные отношения, и в основном сохраняет официальную точку
зрения господствующего класса на все, включаемое в литературу.

Если мы присмотримся к тому, как строится в летописи образ того или
иного князя, то должны будем прежде всего отметить, что образ каждого
князя корректируется тем политическим идеалом княжеского поведения,
который был признан летописцем. Летописец не создавал никакого нового
своего идеала, а выражал те политические идеи, которые ему полагалось
выражать как подданному или вассалу своего князя. Его писательская
позиция определялась его служебным положением, последнее же
подсказывало ему и интерпретацию событий, и образ князя. Исходя из
этих своих политических представлений, летописец оценивает князей,
своих современников, то хваля их и приписывая им те качества, которые
они должны были бы иметь, то отрицая в них все положительное, как у
врагов своего лагеря.

Рассматривая характеристики князей в летописи, мы легко заметим, что
они сотканы не столько из психологических, сколько из политических
понятий. Не характер князя отражен в его характеристике, а его
деятельность, его поведение, его политическое лицо.

Летописец оценивает не психологию князя, а его поведение, при этом
поведение политическое в первую очередь. Его интересуют поступки
князя, а не их психологическая

Следовательно, летописец не потому так скуп на психологические
определения, что психология раскрыта для него только в самых общих
своих основах, а потому, что раскрытие психологии не входит в его
задачу,- он официален, несет свои обязанности писателя как
своеобразную феодальную службу, пишет то, что ему следует писать по
своему служебному положению, и сохраняет основательную дистанцию между
собой и своим патроном. Писательский труд не стал еще первой
обязанностью летописца, не придал ему хотя бы внешней независимости.
Летописец сам

осознавал себя прежде всего слугой князя и, не скрывая от себя,
выполнял свой долг слуги, подчиненного или вассала.

Так обстоит дело с системой, которую применяют к изображению людей
летописцы; если же приглядеться к исключениям из этой системы, то в
них всюду заметно стихийное проникновение в литературу некоторых
элементов реалистичности, точное следование натуре, действительности,
появление в литературе любовно наблюденного и любовно переданного.

В разрушении феодальных представлений о личности только как об
элементе феодальных отношений огромная роль принадлежала, как мы уже
сказали об этом выше, народному творчеству.

Разрушению этому способствовало и то обстоятельство, что литература
XI-XVI вв., как это мы увидим в дальнейшем, не знала вымышленного
героя. Все действующие лица русских оригинальных произведений
действительно жили, а не созданы только художественным воображением.
Черты действительности могли поэтому особенно легко проникать в
литературу. Реальные факты биографии способствовали сохранению
реальных черт характера и препятствовали полному подчинению
изображаемых лиц феодальному идеалу.

В течение пяти столетий в русской литературе идет борьба проникающих в
нее снизу реалистических элементов с идеалистической литературной
системой. Система нарушается и вновь восстанавливается на новой
основе. Неподвижная и инертная по самой своей сути, она тем не менее
искусственно поддерживается извне официальной идеологией класса
феодалов и его потребностями, различ-

В принципах изображения человека изобразительное искусство XI-XIII вв.
очень близко литературе. Стиль монументального историзма получил свое
воплощение в искусстве с еще большей выразительностью, чем в летописи.

дня и показать ему мир в его устройстве и истории, пронизывающую все
иерархию явлений и событий.

Стиль росписей (и мозаик-в XI и XII вв.) строго соответствовал общему
стилю эпохи. Изображения людей стремились передать их «вечную»
сущность. Случайные повороты, случайные моменты были исключены из
изображений. Христос, богоматерь, святые обращены к зрителю. Даже в
сюжетных сценах они как бы показывают себя зрителям. Только ангелы как
слуги бога могли быть повернуты в профиль к зрителю. Никогда не
смотрели на человека бесы. Изображения служат молитвенному общению с
прихожанами. Из этого общения исключена лишь нечистая сила.

Любой сюжет живописи был значительным, «историческим»; события
изображались в своей кульминации, а иногда совмещали в себе несколько
кульминирующих моментов, объединяемых в одно изображение.

церковной иерархии и иерархии мироустройства.

ГЛАВА 3. ЧЕРТЫ ЭПИЧЕСКОГО СТИЛЯ В ЛИТЕРАТУРЕ XI-XIII вв.

Судить о народном творчестве XI и предшествующих веков мы можем только
по его остаткам в письменности. Реконструировать народное творчество
по записям более позднего времени (XVII-XX вв.) вряд ли возможно:
народное творчество развивается так же, как и литература.
Представления об исконной неподвижности народной поэзии давно ушли в
прошлое. Только современные самим

произведениям народного творчества их отражения в письменности дают
нам возможность более или менее твердо судить о том, какими они были.

В русской литературе XI-XIII вв. этот эпический стиль в изображении
человека сказывается там, где события записываются по следам народного
эпоса, там где образ человека не создается в самой литературе, а
только переносится в нее из фольклора.

упреждавший своих врагов о том, что он на них идет;

юноша кожемяка, скромный по внешнему виду, младший сын семьи, но
храбро победивший в единоборстве печенежского богатыря, против
которого никто не решался выступить; князь Всеслав Полоцкий «Слова о
полку Игореве», перебегавший по ночам, подобно волку, с необычайной
быстротой широкие пространства, и др.

ше, ни котьла, ни мяс варя, но потонку изрезав конину ли, зверину ли
или говядину на углех испек ядяше, ни шатра и.мяше, но подъклад
постлав и седло в головах; тако же и прочий вой его вси бяху. И
посылаше к странам, глаголя:

«Хочю на вы ити». И иде на Оку реку и на Волгу. »

Связь характеристик героев с их деяниями в обоих случаях самая
непосредственная. Иное, допустим, в некрологической характеристике
Всеволода Ярославича: «Сии бо благоверный князь Всеволод бе издетьска
боголюбив, любя правду, набдя убогыя, въздая честь епископом и
презвитером, излиха же любяше черноризци и подаяше требованье им. Бе
же и сам въздержася от пьянства и от похоти. » и т. д. Ничто в этой
характеристике не вытекает из приводимых о нем в летописи фактов.
Характеристика Всеволода Ярославича выполняет здесь чисто этикетную
функцию: это условное надгробное слово, отмечающее его христианские
качества в момент, когда об этих христианских качествах и необходимо
было вспомнить.

В целом эпический стиль в изображении людей стадиально предшествует
монументальному, как предшествует устное творчество народа
письменности. Но с появлением письменности устное творчество не
исчезает; также не исчезает и воздействие на литературу этого
эпического стиля в изображении героев. Оно проявляется в тех
произведениях, которые связаны с устным народным творчеством.

В самом деле, кое-что все же в обрисовке действующих лиц летописи
позволяет предполагать родство с фольклором.

К народному творчеству, очевидно, восходят в летописи и других
произведениях литературы характеристики действующих лиц по их
какому-либо одному крупному деянию. Так охарактеризован, например, в
Киево-Печерском

патерике князь Африкан: «Князь Африкан, брат Якуна Слепаго, иже отбеже
от златыа луды, биася полком по Ярославе с Лютым Мьстиславом»’.

Перед нами как бы напоминание о всем известном подвиге, деянии или
случае. Так характеризуются, в частности, и некоторые из действующих
лиц «Слова о полку Игореве»: «. храброму Мстиславу, иже зарт-за
Редедю предъ пълкы касожьскыми»; «. до нын’Ьшняго Игоря, иже истягну
умь кр-ьпостию своею и поостри сердца своего мужествомъ, наплънився
ратнаго духа, наведе своя храбрыя плъкы на землю Полов-ьцькую за землю
Руськую».

Замечательно, что в летописи этим способом представляются читателю
многие из знаменитых половецких ханов:

«. Концаку, иже снесе Сулу, пешь ходя, котел нося на плечеву»;
«. Севенча Боняковича. иже бяшеть рекл:

«хощю сечи в Золотая ворота, яко же и отець мой»«; «. Алтунопу, иже
словяше мужьством».

Народный характер имеют и общие характеристики жителей какой-либо
местности. Киевляне называли новгородцев «плотниками». Ростовцы,
суздальцы и муромцы говорят о владимирцах: «. то суть наши холопи
каменьници». Владимирцы отмечали в новгородцах их «гордость». Вслед за
этими народными характеристиками и летописец говорит о переяславцах,
что они «дерзи суще».

Характерные явления обнаруживаются в XII-XIII вв. в тех же памятниках
при создании образа народного

‘Абрамович Д. Киево-Печерский патерик. Киев, 1931. С. 1.

героя, образа защитника родины. Этот герой гиперболизируется в своей
силе и мужестве, он как бы вырастает в размерах, его не могут одолеть
враги. Однако понятие гиперболы может быть здесь применено с большими
ограничениями. Впечатление гиперболы достигается тем, что на этого
героя переносятся подвиги его дружины. Так, например, Всеволод Буй Тур
в «Слове о полку Игореве» прыщет на врагов стрелами, гремит о шлемы
мечами харалужными, и шлемы аварские «поскепаны» его калеными саблями.

Само собой разумеется, что Всеволод прыщет на врагов стрелами своей
дружины, сражается ее мечами и ее саблями: у самого Всеволода мог быть
только один меч или сабля. То же перенесение подвигов дружины на князя
видим мы в «Слове» и в других случаях. Святослав Киевский «притрепал»
коварство половцев «своими сильными плъкы и харалужными мечи»;
Всеволод Суздальский может «Донъ шеломы выльяти»- не одним своим
шлемом, а многими, конечно, шлемами его воинов.

Путь этот, пока еще не проторенный и лишь слабо намеченный, в
дальнейшем приведет к литературным обобщениям нового, более
совершенного характера. Этот путь, как мы ясно видели и в других
случаях, был связан с нарушением узкоклассового, феодального
литературного стереотипа в изображении людей. Эти нарушения были
особенно часты в изображении женщины. Женщина не занимала обычно
своего места в иерархической лестнице феодальных отношений. Княгиней,
княжной, боярыней, боярышней или купчихой она была по мужу или отцу. И
это вносило ослабление в определенность ее классовой характеристики.

Произведения древней русской литературы отразили немногие черты
характера женщины Древней Руси. В больших государственных заботах
древнерусским писателям нечасто приходилось обращать свой взор к
дочерям, женам и матерям героев русской истории. Однако краткие и
немногие строки русских светских произведений почти всегда с
сочувствием и уважением пишут о женщинах. «Злая жена», столь типичная
для аскетической церковной литературы,- редкий гость в произведениях
литературы светской: в летописи, в повестях воинских, посольских,
исторических. Да и в тех случаях, когда она появляется в светских
произведениях, как, например, в «Молении» Даниила Заточника, она
лишена всякой женственности:

Скупая во всем, что касается личных чувств своих действующих лиц,
русская летопись отмечает все же, что суздальскому князю Всеволоду
Большое Гнездо было «жаль» своей «милой дочери» Верхославы. Всеволод
дал «по ней многое множьство, бес числа злата и серебра», богато
одарил сватов и, отпустив ее с великою честью, провожал ее до трех
станов. «И плакася по ней отець и мати: занеже бе мила има и млада».
Не забыта летописцем

и та безвестная женщина, которая, приняв ослепленного князя Василька
Ростиславича Теребовльского за умершего, оплакала его и выстирала его
окровавленную рубашку.

«Мне не воставши смотрить, что кто иметь чинити по моемь животе»’,-
говорит он.

Нежный, задумчивый облик женщины-матери донесли до нас и произведения
русской живописи XII в. В них воплощена забота женщины, ее любовь к
умершему сыну.

Сохранился рассказ о том, какое впечатление у зрителей оставляли эти
произведения. Гордый князь Андрей Юрьевич Боголюбский, никогда ни
перед кем не склонявший головы, смелый воин, всегда первым бросавшийся
в битве на врагов, был поражен изображением Владимирской богоматери.
«Сказание о чудесах Владимирской иконы» говорит о том глубоком
впечатлении, которое произвела на Андрея Боголюбского икона
Владимирской богоматери. Увидев ее впервые, он пал перед нею на колени
— «припаде на земли»2. Впоследствии все свои победы над врагами сам он
и его летописец приписывали помощи этой иконы.

‘ Владимир говорит об Изяславе: «Бог бо не дал ми своих родити, за мои
грехы, но си ми бысть аки от своее княгине рожена, взял бо есмь ю от
своее матери в пеленах и воскормил». (Ипатьевская летопись, под 1287
г. С. 593.)

2 Сказание о чудесах Владимирской иконы божьей матери. Под ред. В. О.
Ключевского. // ОЛДП, Вып. XXX, 1878. С. 30.

ве, а в литературе он отражался время от времени под воздействием
последнего. Поскольку же устное народное творчество киевского периода
известно нам в скудных остатках среди произведений письменных, многие
особенности этого стиля остаются для нас все же не ясными.

В изобразительном искусстве эпический стиль почти не отразился. Это и
понятно: изобразительное искусство было гораздо более «дорогим», чем
литература, но и в изобразительное искусство все же проникали
отдельные элементы эпического стиля через непосредственных
выполнителей воли заказчиков-феодалов. Вот что пишет по этому поводу
М. В. Алпатов: «До нас не дошло искусство, которое создавалось в Киеве
народом для себя. Смердам приходилось жить в курных избах
полуземляночного типа. Но они слагали песни о героях, голос протеста
простого люда звучал в городах на вече. У людей труда были свои идеалы
жизни и свои понятия красоты. Руками этих людей создавались киевские
здания с их пышным убранством. Вот почему и во многих великокняжеских
памятниках чувствуются отголоски народных художественных
представлений»’.

Источник