я меч прославленный кузнец меня любовно закалял
Посвящение Воинам Света. Меч
Воздастся врагам, мне сказали. Не ты, так другой
Над ними свершит приговор справедливой судьбы.
А ты бы кому-то помог распроститься с тоской,
Надежду узреть и о горе навеки забыть.
Ты грешен, сказали, ты книг золотых не читал.
Ты только сражаться науку одну превзошёл.
Когда воцарится на этой земле Доброта,
Такие, как ты, не воссядут за праздничный стол.
Чем Зло сокрушать, мне сказали, ты лучше беречь
Свободы и правды крупицы в душе научись.
Но те, на кого поднимал, я свой мстительный меч,
Уже не загубят ничью беззащитную жизнь.
Я буду смотреть издалёка на пир мудрецов.
Пир праведных душ, не замаранных чёрной виной.
И тем буду счастлив, поскольку, в конце-то концов,
Туда соберутся однажды спасённые мной.
***
Я когда-нибудь стану героем как ты,
Пусть не сразу, но все-таки я научусь.
Ты велел не бояться ночной темноты,
Это глупо бояться, и я не боюсь.
Если встретится недруг в далёком пути
Или яростный зверь на тропинки лесной,
Попрошу их с дороги моей отойти –
Я не ведаю страха, пока ты со мной.
Я от грозного ветра не спрячу лицо
И в суде не смолчу, где безвинных винят.
Это очень легко – быть лихим храбрецом,
Если ты за спиною стоишь у меня.
Только даром судьба ничего не даёт,
Не проси – не допросишься вечных наград.
Я не знаю когда, но однажды уйдёт
И оставит меня мой защитник, мой брат.
Кто тогда поспешит на отчаянный зов,
Но у края в кольце занесённых мечей
Если дрогнет душа, я почувствую вновь
Побратима ладонь у себя на плече.
И такой же мальчонка прижмётся к ногам
Как теперешний я – слабосилен и мал
И впервые не станет бояться врага,
Потому что героя малец повстречал.
***
Зачем кому-то в битвах погибать?
Как влажно дышит пашня под ногами,
Какое небо щедрое над нами!
Зачем под этим небом враждовать.
Над яблоней гудит пчелиный рой,
Смеются дети в зарослях малины,
В краю, где не сражаются мужчины,
Где властно беззащитное добро.
Где кроткого достоинства полны
Прекрасных женщин ласковые лица.
Мне этот край до смерти будет сниться,
Край тишины, священной тишины.
Но долог путь, и яростны враги,
И только сила силу остановит.
Как в Тишину войти не зная крови,
Меча не выпуская из руки.
«Волкодав. Право на поединок» Стихи.
Книга 2. «ВОЛКОДАВ. ПРАВО НА ПОЕДИНОК»
Стихи.
И все ж не этим я силен.
Иным судьба моя горда:
Я божьей правдой наделен
И неподкупностью суда.
Когда исчерпаны слова
И никакой надежды нет
Понять, кто прав, кто виноват,
Спроси меня! Я дам ответ.
Закон небесный и земной
Навеки вплел в себя мой нрав.
И потому хозяин мой
Непобедим, покуда прав.
Шагал я пешком
И крался ползком,
Нащупывал носом путь.
Свой собственный след
За несколько лет
Я вмиг оттоль рассмотрел!
И понял, каких,
Беспутен и лих,
Успел накрутить петель!
А что впереди?
Неисповедим
Всевышний разум богов!
Под солнцем искрясь,
Гора вознеслась
В короне белых снегов!
И понял я’ вот
С каких бы высот
Земной увидеть предел!
Я ногти срывал.
Валился со скал.
Я сам, как снег, поседел.
Но все же достиг!,
Взобрался на пик.
Открылся такой простор.
Вблизи и вдали
Все страны земли
Нашел любопытный взор.
Куда же теперь.
И снова я вверх
Гляжу, мечтой уязвлен.
Там синь высока.
И в ней облака.
И солнца сизый огонь.
Там правды престол.
Но божий орел
Пронесся рядом со мной:
«мой друг, не тянись
В запретную высь,
Коль нету крыл за спиной!
Немногим из вас
Та тропка далась;
Тебе они не чета.
Я спорить не стал.
Я попросту встал,
Не жалуясь и не кляня,
И прыгнул вперед.
Паденье? Полет.
Пусть небо судит меня.
Не строй у дороги себе избы:
Любовь из дома уйдет.
И сам не минуешь горькой судьбы,
Шагая за поворот
Дорога тебя научит беречь
Пожатие дружеских рук:
На каждую из подаренных встреч
Придется сотня разлук.
Белесая пыль покрыла висок,
Метель за спиной кружит.
А горизонт все так же далек,
Далек и недостижим.
И сердце порой сжимает тоска
Под тихий голос певца.
Вот так и поймешь, что жизнь коротка,
Но нет дороге конца.
Следы прошедших по ней вчера
Она окутала тьмой.
Она лишь тогда бывает добра,
Когда ведет нас домой.
Кто тогда поспешит на отчаянный зов?
Но у края, в кольце занесенных мечей,
Если дрогнет душа, я почувствую вновь
Побратима ладонь у себя на плече.
И такой же мальчонка прижмется к ногам,
Как теперешний я, слабосилен и мал,
И впервые не станет бояться врага,
Потому что героя малец повстречал.
* * *
Была любимая,
Горел очаг.
Теперь зови меня
Несущим мрак!
Чужого паруса растаял след.
С тех пор я больше не считал не месяцев, ни лет.
Была любимая
И звезд лучи.
Теперь зови меня
Скалой в ночи!
Я просыпаюсь в шторм, и вновь вперед
По гребням исполинских волн мой конь меня несет.
Когда восстанет род на род,
За преступление отмщая,
Попомнят люди черный год
И внукам кротость завещают.
Окончен бой. Свершилась месть.
Но как на деле, не для виду,
Черту под прошлое подвесть,
Забыв про древнюю обиду?
Как станешь ты смотреть в глаза
И жить забор в забор с соседом,
Над кем всего лишь день назад
Хмельную праздновал победу?
Чтоб не тянулась эта нить,
Сплетаясь в саваны для гроба,
Быть может, лучше все простить?
И не отмщать? И жить без злобы.
. попробуй это докажи
Тому, чей сын уже не встанет!
А те, кого оставил жить,
Тебя же вздернут на аркане.
На могилах стихают столетий шаги.
Здесь давно примирились былые враги,
Их минует горячечных дней череда:
За порогом земным остается вражда,
. а наследников мчит по земле суета,
И клянутся, болезные, с пеной у рта,
На могилах клянутся в безумном бреду
До последнего вздоха продолжить вражду:
Неприятелей давних мечу и огню
Безо всякой пощады предать на корню
И в сраженьях вернуть золотые венцы.
Ибо так сыновьям завещали отцы.
Надо ладить с людьми! Проживешь сто лет,
Не погибнув за некий свет впереди.
Четверть только протянет сказавший «нет»:
Уж его-то судьба навряд ли станет щадить!
Но зачем этот бред не дает прожить,
От несчастий чужих отводя лицо.
А затем, чтоб другому помочь сложить
Рукотворную сказку со счастливым концом.
На палубах, верно, хлопочут десятки людей,
И кто-то вздыхает о жизни, потраченной зря,
И пленники стонут по трюмам, в вонючей воде,
И крысы друг дружку грызут за кусок сухаря.
Нам утро подарит и радость, и новую тень,
И вечной надеждой согреет нас юное солнце,
Но то, чем хорош или плох был сегодняшний день,
Уже не вернется обратно, уже не вернется.
Мелькают недели, и месяцы мчатся бегом.
Мы вечно спешим к миражу послезавтрашней славы,
А нынешней глупости, сделавшей друга врагом,
Уже не исправить, мой милый, уже не исправить.
Так мы плачемся в глуши.
И однажды, вняв души
‘Устремленьям, да и просто
В науку,
Нас хватает и несет.
И судьбы водоворот
С надоевшим домом дарит
Разлуку.
Не в отеческой печи,
Не от дедовской свечи,
Не на пращуров земле
Разожженной.
И на сердце ляжет мрак,
И назад потянет так,
Что хоть волком вой на
Площади людной.
И поймешь, что дом, где рос,
Где по тропкам бегал бос,
Он и есть на свете главное
Чудо.
А взрослеть возьмется внук,
Он осмотрится вокруг,
Станет привязью
Родительский корень:
В разорванных тучах проглянуло небо,
И солнце метнуло лучи,
И берег, похожий на зыбкую небыль,
Жемчужный туман облачил,
Был с нами на судне один северянин,
Он руки вперед протянул’.
«утесы в снегу» вот мой берег буранный,
Где я расцелую жену. «
Вскричал уроженец далекого юга,
Смоленых канатов черней:
«я вижу пустыню! Там плачет подруга;
Мы скоро обнимемся с ней!»
И третий, с востока, заплакать готовый,
Всем телом к форштевню приник’.
Он видел вдали заостренные кровли
И слышал, как шепчет тростник.
Но спряталось солнце, и в отблесках молний
Седой океан опустел.
Лишь мерно катились железные волны,
Да ветер над ними свистел.
Он, может, сам во всем виновен
И получил, что заслужил.
Но ток живой горячей крови
Не дрогнет больше в руслах жил.
А он не сможет оглянуться
Из-за последнего угла
И протрезветь, и ужаснуться
Своим же собственным делам.
Нам словно мало тех напастей,
Что посылают небеса.
С какой неодолимой страстью
Себя двуногий губит сам.
Дано ли будет нам обратно
Сойти во славе новых тел
И смыть всю грязь, и выжечь пятна,
Коль в этой жизни не успел.
Быть может, вправду наше семя
Бессмертным спит в кругу планет
И ждет, когда настанет время,
И прорастет. А если нет?
Спи, родной, сомкни ресницы,
Кончен грозный счет.
Перевернуты страницы,
Дальше жизнь течет.
Не отбросит больше радуг
Солнце на клинке.
Гор закатные громады
Гаснут вдалеке.
Мы проснемся утром ясным
И продолжим путь.
Будет зло уже не властно
Людям души гнуть.
А потом присмотрись,
Кто силен и наденет венец,
А кого проклянут
И навеки забудут как звать.
И опять загляни себе в душу:
Хорош ли конец?
И спроси себя снова:
Неужто охота встревать.
С младенческого крика
До самого «прости»
Таинственную книгу
Слагаем по пути.
Теснятся чьи-то лица
За каждою строкой.
Мы черкаем страницы
Бестрепетной рукой.
Мы веселы и правы,
Мы скачем напрямик.
Размашистые главы
Заносятся в дневник.
Успеем возвратиться,
Попридержать коней.
Подумаешь, страница!
Их много в книге дней.
Что гоже, что негоже
И кто кому должник?
Когда-нибудь попозже
Исправим, черновик.
. но поздно, милый, поздно.
Не отыскать мостов.
И делается грозным
Шуршание листов.
Обиженные люди,
Забытые долги.
Поправлено не будет
В минувшем ни строки.
Кому мы, обещая,
Солгали без стыда,
Уходят не прощаясь,
Уходят навсегда.
Кого мы оттолкнули,
Кого мы подвели.
Корявых загогулин
Напрасно не скобли.
И наша повесть мчится
К финалу. А потом
Последняя страница
Покроет пухлый том.
Я меч прославленный кузнец меня любовно закалял
АВТОР СЕРДЕЧНО БЛАГОДАРИТ
своих родителей, имевших терпение всё это выслушивать, а также фантаста Павла Вячеславовича Молитвина, врача Павла Львовича Калмыкова, старшего парамедика Андрея Леонидовича Мартьянова, сэнсэя Владимира Тагировича Тагирова и всех своих товарищей по татами, мастера Вадима Вадимовича Шлахтера, бывалого человека «Медведя» и инженера по компьютерам Хокана Норелиуса (Швеция) за ценнейшие соображения и бескорыстную помощь!
1. Бортник и его сын
Отгорел закат, и полная луна облила лес зеленоватым мертвенным серебром. Бледный свет скользил по пушистым еловым ветвям, окутывал мерцающей дымкой круглые холмы предгорий и сообщал чеканную ясность далёким вершинам Засечного кряжа. Вдоль говорливой протоки, в которой полоскала белые кисти только что расцветшая черёмуха, шагали, направляясь в сторону гор, двое путешественников. Один был стройный молодой аррант с красивой шапкой тугих золотистых кудрей и тонкими, изысканными чертами лица. Такие лица нередки в знатных коренных семьях Аррантиады. Он и одет был, по обычаю своей страны, в льняную рубашку, плащ и сандалии. Юноша улыбался, с видимым удовольствием вдыхая ночной холодок. Так смотрит вперёд человек весёлый и смелый. Будь кругом посветлее, на пальцах у него обнаружились бы следы чернил.
Второй мужчина был на полголовы выше арранта и заметно шире в плечах. В отличие от спутника, он не был похож на точёную старинную статую, зато двигался, по давней привычке, совершенно бесшумно. Он шагал босиком, неся на плече мягкие кожаные сапоги, связанные тесёмками. Лунный свет метил резкой тенью длинный шрам на левой щеке. Шрам тянулся от века до челюсти, пропадая нижним концом в короткой густой бороде. И смотрел этот человек вперёд совсем не так, как аррант. В светлых глазах не было ни улыбки, ни предвкушения. Он привык рассчитывать на худшее и ждать любых пакостей от судьбы. И судьба ни в коем случае не могла бы похвастаться, что он эти её пакости безропотно принимал.
– Скоро придём, – сообщил он своему спутнику. Сам он был из племени веннов, но по-аррантски изъяснялся без акцента, со столичным изысканным выговором; учитель в своё время попался уж больно хороший. Кудрявый парень обернулся на ходу, вопросительно посмотрел на него, и венн пояснил: – Дымом пахнет.
Аррант потянул носом и ничего не почувствовал, но на всякий случай кивнул. Говорит – пахнет, значит, действительно пахнет. Сейчас ещё скажет, что там варят на ужин. Аррант был гораздо образованней и учёней своего сотоварища, но некоторые поступки и качества венна трудно было измерить убогими человеческими мерками. Например, его нюх. Или способность видеть в темноте почти так же хорошо, как днём. Когда приличные люди не могли различить ни зги, он способен был собирать иголки, раскиданные в траве. Хватало и иных странностей. У венна даже не было порядочного человеческого имени, только прозвище: Волкодав. Оно, впрочем, удивительно ему подходило. И он однажды обмолвился, будто предок его рода в самом деле был Псом-оборотнем, спасшим Праматерь племени от лютых волков… Молодой учёный про себя полагал подобные россказни чепухой, досужими выдумками варварского племени. Но бывали моменты, когда…
А впрочем, по большому-то счёту, какое это всё имело значение? Да никакого.
Венн шёл следом за аррантом, в трёх шагах, и не без некоторого раздражения думал о том, что они ещё недостаточно удалились от Врат. А значит, непременное желание Эвриха провести эту ночь под жилой крышей было, мягко говоря, порядочной придурью. Пару лет назад Волкодав успел-таки с избытком наследить в здешних местах. И вовсе не рвался зря мозолить глаза.
Эврих честно объяснил ему причину своего желания. Всякий раз, проходя Вратами в этот мир, он до урчания в животе боялся самой первой встречи с его обитателями. Ну, а от того, чего боишься, следует либо по возможности бегать – в чём немного достоинства, да и получается не всегда, – либо набраться смелости и шагнуть навстречу, а там будь что будет. Так он и теперь хотел поступить, и в этом Волкодав был с ним совершенно согласен. Другое дело, мог бы грамотей обождать с утверждением духа и до той стороны перевалов. Где некому будет узнать одиноких странников, озлиться и устроить погоню… Так нет же, вздумалось доказывать свою храбрость прямо сейчас. До дела дойдёт – кому, спрашивается, отдуваться придётся?…
Ещё Волкодав видел, что хозяин близкого уже двора был бортником. Венну несколько раз попадались на глаза дуплистые липы, отмеченные особым знаменем: тремя вертикальными полосами, перечёркнутыми косым крестом. Волкодав про себя отметил, что человек, наносивший знамёна, чтил Правду лесную и не обижал доброе дерево, приютившее медоносный рой. Бортник не ранил коры, чертил знаки как подобало, кистью и краской. Может, и вправду с ним можно дело иметь…
Потом мужчины вышли на обширную поляну, и венн поблагодарил Лешего за тропинку. Воистину жаль было бы топтать спящие цветы, покрывавшие поляну от края до края. В северном конце виднелись ульи, сплетённые, как было принято у сегванов, из толстого соломенного жгута.
Скоро между деревьями показался и двор, обнесённый высоким, крепким забором. По ту сторону забора сейчас же в несколько голосов залились псы.
Бортник Бранох с чадами и домочадцами собирались уже ложиться спать, когда снаружи встрепенулись собаки. Люди в предгорьях, бывало, шатались всякие, а потому в дополнение к охотничьим лайкам Бранох год назад привёз с галирадского торга суку и кобеля знаменитой сольвеннской породы. Это были поджарые, остроухие, зубастые псы, исходящие бешеной злобой при малейшем признаке чужаков. И чуть не от рождения знающие, как поступать, если замахиваются ножом.
Я меч прославленный кузнец меня любовно закалял
Зрелище определенно стоило упоминания в только что начатых «Дополнениях». Как-нибудь так: «. на границе же сольвен некой и нарлакской держав находится большой горный край, именуемый Засечным кряжем. Он не обжит людьми и посещается только охотниками. Но путешественник, дерзнувший. «
Волкодав пробурчал нечто невразумительное, сел наземь и принялся рыться в заплечном мешке. Эврих укоризненно покосился на «варвара», отказываясь понимать, как можно оставаться глухим к чудесам и красотам Божьего мира. Зрелище заснеженных каменных громад должно было, по его мнению, возвышать и очищать душу, сообщая ей мысли о великом и вечном. Если, конечно, оная душа не вовсе обделена тонкостью и чувством прекрасного.
Знать бы тебе, что делается в этих горах, думал между тем Волкодав. Там, дальше к югу, где их называют Самоцветными за драгоценные жилы, выпущенные к самой поверхности по явному недосмотру Богов. Волкодав, спроси его кто, сказал бы, что хуже гор места на свете быть не могло. И причины для такого суждения у него были самые веские. Он не очень-то рассказывал Эвриху о семилетней вечности, проведенной в каменных недрах, на самой страшной каторге населенного мира. Он вообще рассказывать о себе не любил. Тем более что и хвастаться в прожитой жизни было особенно нечем.
Ученый аррант вдруг воздел руки и торжественно продекламировал:
Чтение предназначалось грубому варвару, чей разум Эврих не терял надежду облагородить. Волкодав не собирался ему говорить, что мог бы наизусть продолжить классическую поэму. Он запомнил ее там же, на руднике. Ее очень любил его напарник, с которым они, прикованные к одному рычагу, крутили в подземелье ворот.
Волкодав стянул кожаные завязки мешка, поднялся на ноги и хмуро буркнул:
Меня любовно закалял.
Вспорю кольчугу, как листок,
Чертя свистящую дугу.
Пушинка ляжет на клинок
И распадется на лету.
И все ж не этим я силен.
Иным судьба моя горда:
Я божьей правдой наделен
И неподкупностью суда.
Когда исчерпаны слова
И никакой надежды нет
Понять, кто прав, кто виноват, Х
Спроси меня! Я дам ответ.
Суров мой краткий приговор:
Всему на свете есть цена!
Огнем горит стальной узор
Священной вязи письмена.
Закон небесный и земной
Навеки вплел в себя мой нрав.
И потому хозяин мой
Непобедим, покуда прав.
2. Сломанные крылья
— В книге Салегрина Достопочтенного «Описания стран и земель» приводится легенда о том, что когда-то в древности здесь обитало племя крылатых людей. Так вот, когда эти люди чувствовали приближение смерти или по какой-то причине утрачивали способность летать, они приходили на этот утес и бросались с него вниз. Потому-то он и называется Утесом Сломанных Крыльев. Прекрасная легенда, не правда ли?
А Эврих в который раз огорченно подумал о том, что варвар все-таки неспособен был внимать высокой поэзии.
И вот тут-то Волкодаву разом стало не до него. И уж вовсе не до бредней какого-то давно умершего Салегрина. Ибо Мыш, только что мирно дремавший на жесткой ременной петельке, пришитой к ножнам меча нарочно ради него, вдруг проснулся, выполз на плечо Волкодаву и обеспокоенно зашипел. А потом развернул черные крылья и свечой взвился вверх!
Как все летучие мыши, он предпочитал бодрствовать по ночам. Но жизнь с Волкодавом давно приучила зверька просыпаться и действовать в любое время суток, когда было необходимо.